Но Джим поступил по-иному. Намыв золота напервую
тысячу долларов, он отправился немедленно в Сан-Франциско итампустился
во все тяжкие, запивая коньяк шампанским, а джин - немецким пивом, пока не
завершил свой краткий блистательный путь на больничнойкойке.Гнилаяже
Лощинанетолькопережиласвоегокрестногоотца,ноипреодолела
неблагоприятные предзнаменования, заложенные в ееимени.Сейчаспоселок
имел собственную гостиницу,почтовуюстанцию,парочкусалуновиодин
ресторан без подачи алкогольных напитков; а еще двакварталаодноэтажных
деревянных домов на главной улице, несколько десятков хижин, лепившихся по
горным откосам, и свежие пни на только чторасчищенныхлесныхучастках.
Невзирая на свою юность, Лощина былаобремененапреданиями,традициями,
воспоминаниями. Любопытствующие моглипосетитьпервуюпалатку,которую
собственноручно поставилДжимУайт;вставняхсалуна"Качуча"зияли
пулевые отверстия: именно здесь Бостон Джо и Гарри Уорс бились сТомсоном
из поселка Ангела; с чердака салуна "Эмпориум"всеещеторчалокруглое
бревно, на котором с год назад был повешен, без лишних формальностей, один
из видных граждан Лощины после краткого обсуждения вопроса, откуда он взял
своих мулов. А неподалеку стоял неказистый амбар, примечательный тем,что
внемоднаждызаседалиделегаты,пославшиевустановленномпорядке
достопочтенного Бланка представлять Калифорниюввысшихзаконодательных
учреждениях страны.
Сейчас шел дождь,нетотнормальныйцивилизованныйдождь,который
льется сверху вниз, как это искони заведено в здешних горных местах,нет,
какой-то бесхарактерный, нерешительно моросящий дождик,готовыйвлюбой
момент отречься от собственного естества и выдать себя за туман. Поставить
цент на такой дождь и то было бы безрассудством.Посколькуонумудрялся
сочиться не только сверху, но и снизу, то нижниеконечностибездельников
мужского пола, собравшихся у квадратной печки в лавке Бриггса, дымились от
испаряющейся влаги.
Здесь собрались сейчас все те, кто по недостаточной утонченности вкуса,
а может, и простоиз-занехваткиналичныхденег,избегалисалунови
игорных домов. Гости жевали сухариизбочонка,принадлежавшегощедрому
Бриггсу, и набивали трубки из ящика стабаком,принадлежавшегоемуже,
скромно полагая, что их общество в какой-то мере компенсируетхозяиназа
понесенный материальный ущерб.
Всемолчакурили;изредкакто-нибудь,откашлявшись,плевална
раскаленнуюпечку.Внезапнодверь,ведущаявовнутренниепомещения,
отворилась, и на пороге появился Гэбриель Конрой.
- Ну как он, Гейб? - спросил один из куривших.
- Ни хорошо, ни худо, - отвечал Гэбриель. - Пока придетдоктор,смени
ему компресс, Бриггс. Я и самбывернулсячерезчас,даСтиванужно
навестить, а к нему от моей хижины добрые две мили.
- Он сказал, что без тебя никому прикоснуться ксебенепозволит,-
возразил мистер Бриггс.
- Ничего, притерпится, - задумчиво ответил Гэбриель. -ИСтимсонтак
говорил, когда ему было плохо, а потом ничего,обтерпелся.Ятакине
зашел к нему до самых похорон.
Все призналиправотуэтихслов,дажеБриггс,хотяониостался
недоволен. Гэбриель направился к выходу, но его снова кто-то окликнул:
- Послушай, Гейб, помнишь тех эмигрантов в палатке,укоторыххворал
ребенок? Он умер ночью.
- Вот как, - печально сказал Гэбриель.
- Тебе не мешало бы зайти подбодрить их. А то мать убивается.
- Непременно зайду, - сказал Гэбриель.
- Я знал, что тебе захочется зайти, да и мать будет рада,чтоятебя
послал, - заявилвсетотжедоброхот,устраиваясьупечкисвидом
человека, который; пошел на крупные жертвы, чтобы выполнить свой моральный
долг.
- И всегда ты о всех печешься, Джонсон! - сказал восхищенный Бриггс.
- А как же, - ответствовал Джонсон с подобающей случаюскромностью.-
Мы, калифорнийцы, не должны бросать своих ближних в беде. Вот я внессвою
лепту и теперь спокоен: Гейб о них позаботится.
Покатянулсяэтотразговор,неприметныйфилантропГнилойЛощины
захлопнул за собой дверь и пропал во тьме. Он выполнял принятыепоручения
с таким тщанием, что только к часу ночи подошел к своему жилищу насклоне
горы. Это была хижина, сбитая из грубо обтесанных сосновыхбревен,столь
примитивная с виду, что ее лишь с трудом можнобылохарактеризоватькак
создание рук человеческих. Крыша из древесной корысплошьпоросладиким
виноградом; в щелях птицы давно свилигнезда;белказабиласьпрямона
конек и там грызла свои желуди без страха и без упрека.
Гэбриельосторожновытащилдеревянныйколышек,служившийдверным
засовом, и вошел в дом своим мягким, неслышнымшагом.Раскопаввочаге
тлеющийуголек,онзажегсвечуиогляделся.Парусиновоеполотнище
разделяло комнату на две комнаты; разрезвзанавескезаменялдверьНа
грубо сколоченном сосновом столе лежала одежда, принадлежавшая, как видно,
девочкелетсеми-восьми;платьице,сильнопоношенное,акое-гдеи
порванное;совсемветхаянижняяюбкаизбелойфланели,заплатанная
краснымилоскутами,ипарачулок,заштопанныхиперештопанныхтак
основательно,чтоотихпервоначальногосоставаедваличто-нибудь
сохранилось. Гэбриель сперва бросил общий меланхолическийвзгляднаэти
наряды; потом принялся тщательно осматривать вещь за вещью. Скинувкуртку
и сапоги и приняв таким образом домашний вид, он достал стоявшую наполке
шкатулку и уже начал было разыскивать нужные емушвейныепринадлежности,
как его прервал детский голосок с той стороны занавески:
- Это ты, Гэйб?
- Я.
- Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.
- Знаю, - сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую внижнейюбке
иголку с ниткой. Кто-то уже принялся былочинитьюбку,но,каквидно,
очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.