К сожалению, должен сказать, что ты почти все времябылрядомсо
мной.
Помню, как в сентябре 1893 года - выбираю один примеризмногих-я
снял квартиру исключительно для того, чтобы работать без помех, потому что
я уже нарушил договор с Джоном Хейром: я обещал написать для него пьесу, и
он торопил меня. Целуюнеделютынепоявлялся.Мы-чтосовершенно
естественно - разошлись в оценке художественных достоинств твоего перевода
"Саломеи", и ты ограничился тем, что посылал мне глупыеписьмапоэтому
поводу.Заэтунеделюянаписалиотделалдомелочейпервыйакт
"Идеального мужа", втомвиде,какегопотомставилинасцене.На
следующей неделе ты вернулся, и мне пришлось фактически прекратить работу.
Каждоеутро,ровновполовинедвенадцатого,яприезжална
Сен-Джеймс-сквер, чтобы иметь возможность думать и писать без помех,хотя
семья моя была на редкость тихой и спокойной. Но янапрасностарался.В
двенадцать часов подъезжал твой экипаж, и ты сиделдополовинывторого,
болтая и куря бесчисленные сигареты, пока не подходиловремявезтитебя
завтракать в "Кафе-Рояль" или в "Беркли". Ленч, с обычными"возлияниями",
длился до половины четвертого. Ты уезжал на час в клуб. К чаютыявлялся
снова и сидел, пока не наступало время одеваться кобеду.Тыобедалсо
мной либо в "Савойе", либо на Тайт-стрит. И расставались мы обычнодалеко
за полночь -полагалосьзавершитьстольувлекательныйденьужиному
Виллиса. Так я жил все эти три месяца, изоднявдень,несчитаятех
четырех дней, когда ты уезжал заграницу.Имне,разумеется,пришлось
отправиться в Кале и доставить тебя домой. Для человека с моимхарактером
и темпераментом это положение было и нелепым и трагическим.
Должен же ты хоть теперь все это понять? Неужели ты и сейчас не видишь,
что твое неумение оставаться в одиночестве, твои настойчивые притязанияи
посягательства на чужое время и внимание всех и каждого,твояабсолютная
неспособность сосредоточиться на каких-либо мыслях, несчастливоестечение
обстоятельств, - хотелось бы считать, что это именно так, - из-за которого
ты до сих пор не приобрел "оксфордовский дух"вобластиинтеллекта,не
стал человеком, который умеет изящно играть идеями; тытолькоиумеешь,
что навязывать свои мнения, - притом все твои интересы и вожделения влекли
тебя к Жизни, а не к Искусству, все это было столь же пагубным длятвоего
культурного развития, как и для моей творческой работы? Когда ясравниваю
нашу дружбу с тобой и мою дружбу с еще более молодыми людьми, -сДжоном
Греем и Пьером Луисом, мне становится стыдно. Моянастоящая,моявысшая
жизнь - с ними и с такими, как они.
Я не стану сейчас говорить обужасающихпоследствияхнашейстобой
дружбы. Я только думаю о том, какой она была, пока онаещедлилась.Для
моего интеллекта она была губительной. У тебя были начаткихудожественной
натуры, но лишь в зародыше. Но я повстречал тебя либо слишком поздно, либо
слишком рано, - сам не знаю, что вернее.
Но я повстречал тебя либо слишком поздно, либо
слишком рано, - сам не знаю, что вернее. Когда тебя не было,всеуменя
шло хорошо.
В начале декабря того же года, о которомяпишу,когдамнеудалось
убедить твою мать отправить тебя из Англии,ятутжесновасобралпо
кусочкам смятое и изорванное кружево моего воображения, взял свою жизньв
собственные руки и нетолькодописалоставшиесятриакта"Идеального
мужа", но и задумал и почти закончил еще две совершенно несходные пьесы-
"Флорентийскую трагедию"и"LaSainteCourtisane"["Святаяблудница"
(фр.)]. Как вдруг, нежданный и непрошеный,приобстоятельствахроковых,
отнявших у меня всю радость, ты возвратился. Я уже не смог взятьсязате
двапроизведения,которыеосталисьнедоработанными.Невозможнобыло
вернуть настроение, создавшее их. Теперь, опубликовав собственныйсборник
стихов, ты сможешь понять, что все, о чем я пишу, чистая правда.Впрочем,
поймешь ты или нет, все равно этастрашнаяправдаугнездиласьвсамой
сердцевине нашей дружбы. Твое присутствиебылоабсолютногибельнымдля
моего Искусства, и я безоговорочно виню себязато,чтопозволялтебе
постоянно становиться между мной и моим творчеством. Тыничегонежелал
знать, ничего не мог понять, ничего не умел оценить по достоинству. Да я и
был не вправе ждать этого от тебя. Все твои интересы были сосредоточены на
твоих пиршествах и твоих прихотях. Ты всегдахотелтолькоразвлекаться,
только и гнался завсякимиудовольствиями-иобычнымиинесовсем
обычными. По своей натуре ты в нихвсегдануждалсяилисчитал,чтов
данную минуту они тебе необходимы. Я должен был запретитьтебебыватьу
меня дома или в моем рабочем кабинете без особого приглашения.Явсецело
беру на себя вину за эту слабость. Да это и была только слабость.Полчаса
занятий Искусством всегда значили для меня больше,чемкруглыесуткис
тобой. В сущности, в любое время моей жизни ничто неимелонималейшего
значения по сравнению с Искусством. А для художника слабость не чтоиное,
как преступление, особенно когда эта слабость парализует воображение.
И еще я виню себя за то, что я позволил тебе довести меня до полногои
позорного разорения. Помню, как утром, вначалеоктября1892года,мы
сидели с твоей матерью в уже пожелтевшем лесу, в Брэкнелле. В товремяя
еще мало знал о твоем истинном характере. Однажды я провел стобойвремя
от субботы до понедельника в Оксфорде. Потом ты десять дней жил уменяв
Кромере, где играл в гольф. Разговор зашелотебе,итвояматьстала
рассказыватьмнеотвоемхарактере.Онаговорилаоглавныхтвоих
недостатках - о твоем тщеславии и отом,чтоты,каконавыразилась,
"безобразно относишься к деньгам". Ясно помню, как я тогда смеялся.Яне
представлялсебе,чтотвоетщеславиеприведетменявтюрьму,а
расточительность - к полному банкротству.