Но все вышло так, как я предсказывал, по крайней мере, в
том, к чему это привело. И совершенно непростительно, что ты не видел, как
все обернулось. Что помешало тебе написать мне? Трусость? Бессердечие? Что
это было? Мое бешенство и возмущение твоимповедениемтемболеедолжно
было заставить тебя написать. Если ты считал, что я в своемписьмеправ,
ты должен был ответить. Если тысчитал,чтоянеправхотьвсамой
малости, ты должен был ответить. Я ждал твоего письма. Я былуверен,что
тыпоймешь:еслидажепрежняяпривязанность,любовь,подкрепленная
столькими доказательствами, тысячи добрых дел, за которые ты мне так плохо
заплатил, тысячи не оплаченных тобою долгов благодарности - есливсеэто
для тебя ничего не значит, то тебя заставит написать мне хотябычувство
долга - самое черствое из чувств, связывающих двухлюдей.Тынеможешь
отговориться, будто всерьез верил тому, что мне запретиливсюпереписку,
кроме деловых сообщений от близких родственников.Тыотличнознал,что
Робби посылает мне каждые двенадцать недель небольшойобзорлитературных
новостей. Трудно себе представить более очаровательные письма;ониполны
остроумия, метких и точных суждений, они так непринужденны - это настоящие
письма кажется, чтослышишьживойчеловеческийголос;онипохожина
французскую causerie intime [интимную беседу (фр.)]; акакделикатноон
выражает свое уважение ко мне, обращаясь то к моемумнению,токмоему
чувству юмора, то к моему инстинктивномупониманиюкрасотыиликмоей
образованности и сотней тончайших намеков напоминая мне, что некогда я был
законодателем стиля вискусстведлямногихивысшимавторитетомдля
некоторых, - он обнаруживает и такт в литературе,итактвлюбви.Его
письма приходят ко мне, как маленькие посланцы прекрасного неземногомира
искусства, где я некогда был Королем и где я поныне царил бы, еслибыне
дал увлечь себя в несовершенныймиргрубыхнеудовлетворенныхстрастей,
неразборчивых вкусов, несдержанных желаний и бесформенной алчности. Ивсе
же, учитывая все это, в конце концов я уверен, что ты мог понять илихотя
бы собственным умом дойти дотого,чтодажесточкизренияпростого
психологического любопытства получить вести о тебемнебылобыгораздо
интереснее, чем узнать, что Альфред Остин собрался выпустить томик стихов,
а некто, неспособный без запинки произнестихвалебнуюречь,утверждает,
что миссис Мейнелл - новая Сивилла в области стиля.
Ах! если бы ты попал в тюрьму - нет, не по моей вине,однаэтамысль
наводит на меня невыносимый ужас, - но по собственной вине, по собственной
оплошности, из-за доверия к ложным друзьям, из-за того, что ты оступился в
трясине низменных страстей, доверился кому не следовало, полюбил того, кто
недостоин любви, - словом, по всем этим причинам или вовсе безпричин,-
неужели ты думаешь, что я допустил бы, чтобы ты истерзалсвоесердцево
мраке и одиночестве, и не попытался быхотькак-нибудь,хотьнасамую
малость разделить с тобой горькое бремя твоего позора? Неужели ты думаешь,
что я не сумел бы дать тебе знать, что, если ты страдаешь, я разделяю твое
страдание; если ты плачешь, мои глаза тоже полны слез; и если ты брошенв
темницу и заклеймен людским презреньем, я воздвиг из своей печали дом, где
буду ждать твоего прихода, сокровищницу, гдевсе,вчемтебеотказали
люди, стократно умножившись, будет готово принять и исцелить тебя.
Если бы
горькая необходимостьилиосторожность,котораядляменяещегорше,
помешала бы мне быть рядом с тобой, лишила бы меня радости видетьтебя-
пусть сквозь железные прутья, в постыдном обличье, - я писал бы тебе, ни с
чем не считаясь, в надежде, что хоть одна фраза, хоть единое словцо,хоть
полузадушенное эхо голоса любви пробьется к тебе. Если бытынезахотел
принимать мои письма, я все равно писал бы тебе, и ты,покрайнеймере,
знал бы, что эти письма ждут тебя.Многиетакписалимне.Каждыетри
месяца люди пишут мне или просят разрешения писать. Эти письмаизаписки
до меня не доходят. Но их вручат мне, когда я выйду из тюрьмы. Я знаю, что
они где-то лежат. Я знаю имена людей,ихнаписавших.Язнаю,чтоэти
письма полны сочувствия, доброты и приязни. И этого вполне достаточно. Мне
не нужно знать ничего больше. Твое молчание было ужасно.Иэтомолчание
тянулось не неделю,немесяц-онотянулосьгодами;годамидажев
исчислении тех, кто,подобнотебе,кружитсяввихрерадостииедва
способен угнаться за бегом дней, проносящихся золотыми стопами в пляске, и
едва переводит дыхание впогонезанаслажденьем.Твоемумолчаниюнет
оправданья; это молчанье простить невозможно. Я знал,чтотыненадежен,
как статуя на глиняных ногах. Кому былознатьлучше?Когдаявсвоих
афоризмах написал, что золото кумира ценится толькопотому,чтоногиу
него из глины, я думал о тебе. Но не золотогокумиранаглиняныхногах
сотворил ты себе. Из дольнего праха проезжих дорог,размолотоговгрязь
копытами скота, ты вылепил своего двойника и поставил перед моими глазами,
и теперь, какие бы желания янипиталвглубинесердца,янесмогу
испытывать при виде тебя ничего, кроме презреньяигнева.Идажеесли
отброситьвседругиепричины,однотвоеравнодушие,твояжитейская
цепкость, твоебессердечие,твояосмотрительность,какбытыеени
называл,-всеэтосталодляменявдвоегоршеиз-затехособых
обстоятельств, которые сопровождали мое падение или следовали за ним.
Другие несчастные, брошенные в тюрьму, тоже лишены всей прелестимира,
но они, по крайней мере, хоть отчасти защищены от этого мира, от его самых
убийственных пращей, самых смертельных стрел. Они могут затаиться вотьме
своих камер и самым своим позоромобеспечитьсебеправоубежища.Мир,
свершив свой суд, идет своим путем, а их оставляет страдать без помех.Со
мной было иначе. Беда за бедой стучаласьутюремныхдверей,разыскивая
меня; и перед ними открыли ворота во всю ширь и впустили их. Друзьяммоим
чинили всяческие препоны, если вообще допускали их ко мне.Номоивраги
всегда могли иметь ко мне доступ - два раза во время дела о банкротстве; и
дважды, когда меня переводили из одной тюрьмы в другую, я был выставлен на
поругание перед глазеющей толпой ииспыталнеслыханноеунижение.Гонец
Смерти принес мне свою весть и пошел своим путем; и в полномодиночестве,
вдалеке от всего, что могло бы утешить меня или облегчитьмоегоре,мне
пришлось нести непосильное бремя отчаяния и угрызений совести,котороея
несу и до сих пор при воспоминании о моей матери.