Со
мной было иначе. Беда за бедой стучаласьутюремныхдверей,разыскивая
меня; и перед ними открыли ворота во всю ширь и впустили их. Друзьяммоим
чинили всяческие препоны, если вообще допускали их ко мне.Номоивраги
всегда могли иметь ко мне доступ - два раза во время дела о банкротстве; и
дважды, когда меня переводили из одной тюрьмы в другую, я был выставлен на
поругание перед глазеющей толпой ииспыталнеслыханноеунижение.Гонец
Смерти принес мне свою весть и пошел своим путем; и в полномодиночестве,
вдалеке от всего, что могло бы утешить меня или облегчитьмоегоре,мне
пришлось нести непосильное бремя отчаяния и угрызений совести,котороея
несу и до сих пор при воспоминании о моей матери. Едва время успело - нет,
не излечить эту рану, а только притупитьболь,-какначалиприходить
обидные и резкие письма от поверенных моей жены. Яопозорен,мнегрозит
нищета. Это я еще могбывынести.Ямогуприучитьсебяикхудшим
лишениям; но вот закон отнимает уменяобоихсыновей.Иэтосталои
навсегда останется для меня причинойбезысходногоотчаяния,безысходной
боли и горя без конца и края. Закон решил и взял на себя право решать, что
общение со мной вредно для моих собственных детей, - это дляменяпросто
чудовищно. Позор тюрьмы перед этим - ничто. Я завидую всем тем, ктоходит
вокруг тюремного двора рядом со мной.Яуверен,чтоихдетиждутне
дождутся их возвращенья и радостно бросятся им навстречу.
Бедняки мудрее, они более милосердны, добрыичутки,чеммы.Вих
глазахтюрьма-трагедиячеловека,горе,несчастныйслучай,нечто
достойное сочувствия ближних. О человеке, попавшем в тюрьму, ониговорят,
что с ним "стряслась беда", и все.Такониговорятвсегда,ивэтом
выражении заключена вся совершенная мудрость любви. У людей нашегокласса
все по-иному. У нас тюрьма превращает человека в парию. Такие, как я, едва
имеют право дышать и занимать место под солнцем. Наше присутствие омрачает
радости других. Когда мы выходим на свободу, мы везде - нежеланныегости.
Нам не пристало любоватьсябликамилуны.Дажедетейунасотбирают.
Расторгаютсясамыепрекрасныечеловеческиесвязи.Мыобреченына
одиночество, хотя наши сыновья еще живы. Нам отказано втомединственном
средстве, которое способно поддержать нас, приложитьцелебныйбальзамк
истерзанному сердцу, умиротворить изболевшуюся душу.
И сверл всего этого ты внес еще одну мелкую, но жестокуючертувмою
жизнь: своими действиями и своим молчанием,тем,чтотысделаличто
оставил несделанным, тыотяготилкаждыйденьмоегодолгогозаточения
лишним грузом. Даже хлеб и вода - мой тюремныйпаек-изменилисьиз-за
тебя. Хлеб стал горьким, и вода - затхлой.Тыудвоилтогоре,которое
должен был разделить, а боль, которую должен был облегчить, ты обострил до
предела. Я не сомневаюсь, что ты этого не хотел. Я знаю, что тыэтогоне
хотел. Это был всего-навсего"одинпоистинероковойнедостатоктвоего
характера - полнейшее отсутствие воображения".
Это был всего-навсего"одинпоистинероковойнедостатоктвоего
характера - полнейшее отсутствие воображения".
И в конце концов мне придется простить тебя. Я должен тебя простить.Я
пишу это письмо не для того, чтобы посеять обиду в твоем сердце, и недля
того, чтобы вырвать ее из своего сердца. Я должен простить тебя радисебя
самого. Нельзя вечно согревать на груди змею, которая тебя гложет;нельзя
вставать еженощно и засевать терниями сад своей души. Мневовсенетрудно
будет простить тебя, если ты мне хоть немного поможешь. В прежниевремена
я легко прощал тебе все, что бы ты ни вытворял. Тогда это не пошло тебе на
пользу. Прощать прегрешенья может только тот, чья жизнь чиста иничемне
запятнана.Нотеперь,когдаяпреданбесчестьюиунижению,все
переменилось. Для тебя очень важно, чтобы я простил тебя. Когда-нибудьты
это поймешь. И рано или поздно, теперь или никогда, в какой бы срок ты это
ни понял, мой путь для меня ясен. Я не могудопустить,чтобытыпрожил
жизнь, несянасердцетяжкийгрузсознания,чтотыпогубилтакого
человека, как я. От этой мысли тобой может овладетьхолодноебесчувствие
или убийственная тоска. Я должен снять с тебя этот груз ипереложитьего
на свои собственные плечи. Я должен напомнить себе, чтониты,нитвой
отец, будь хоть тысяча таких, как вы, не в силах погубить такого человека,
как я; я сам навлек на себя гибель, - каждый, как бы он ни былвеликили
ничтожен, может погибнуть лишь от собственной руки. Я готов этопризнать.
Я стараюсь признать это, хотя сейчас ты, может быть, этого и незаметишь.
Но если я и бросаю тебе безжалостные упреки,подумай,какбеспощадноя
осуждаю самого себя. Какое бы ужасное зло ты мне ни причинил, я сам навлек
на себя зло еще более ужасное.
Я был символом искусства и культуры своего века. Я понялэтоназаре
своей юности, а потом заставил и свой век понять это. Немногие достигали в
жизни такого положения, такого всеобщегопризнания.Обычноисторикили
критик открывают гения через много лет после того, как и он сам, и его век
канут в вечность, - если такое открытие вообщесостоится.Мойуделбыл
иным. Я сам это чувствовал и далэтопочувствоватьдругим.Байронбыл
символической фигурой, но он отразил лишь страсти своего века и пресыщение
этими страстями. Во мне же нашло свое отражение нечтоболееблагородное,
не столь преходящее, нечто более насущное и всеобъемлющее.
Боги щедро одарили меня. У меня был высокий дар, славное имя, достойное
положениевобществе,блистательный,дерзкийум;яделалискусство
философией, и философию - искусством; я изменял мировоззрение людей ивсе
краски мира; что был я ни говорил, что бы ни делал - все повергало людей в
изумление; я взял драму - самую безличную из форм, известных вискусстве,
и превратил ее в такой же глубоко личный способ выражения, каклирическое
стихотворение, я одновременно расширил сферу действия драмы и обогатилее
новым толкованием; все, к чему бы я ни прикасался, - будь то драма, роман,
стихи или стихотворение в прозе, остроумный или фантастическийдиалог,-
все озарялось неведомой дотолекрасотой;ясделалзаконнымдостоянием
самой истины в равной мере истинное и ложное ипоказал,чтоложноеили
истинное - не более, чем обличья, порожденные нашим разумом.