Я относился к
Искусству, как к высшей реальности,акжизни-каккразновидности
вымысла; я пробудил воображение моего века так,чтоонименяокружил
мифами и легендами; все философские системы я умел воплотить в одной фразе
и все сущее - в эпиграмме.
Но вместе с этим во мне было и много другого. Я позволялсебенадолго
погружаться в отдохновение бесчувствия и чувственности. Я забавлялсятем,
что слыл фланером,денди,законодателеммод.Яокружалсебямелкими
людишками, низменными душами. Я сталрастратчикомсобственногогенияи
испытывал странное удовольствие, расточая вечную юность. Уставотгорних
высот, я нарочнопогружалсявбездну,охотясьзановымиощущениями.
Отклонение от нормы в сферестрастисталодляменятемже,чембыл
парадокс в сфере мысли. Желание в конце концов превратилось в болезньили
в безумие - или в то и другое сразу. Я стал пренебрежительно относитьсяк
чужой жизни. Я срывал наслажденье, когда мне было угодно, и проходил мимо.
Япозабыл,чтолюбое,маленькоеибудничное,действиесоздаетили
разрушает характер, и потому все, что делалось втайне, внутри дома,будет
в свой день провозглашено на кровлях. Я потерял власть над самим собой.Я
уже не был Кормчим своейДушииневедалобэтом.Тебеяпозволил
завладеть мной, а твоему отцу - запугать меня. Я навлек на себя чудовищное
бесчестье. Отныне мне осталось только одно - глубочайшееСмирение-так
же, как и для тебя тоже ничего не осталось, кромеглубочайшегоСмирения.
Лучше бы тебе повергнуться во прах рядом со мной и принять это.
Вот уже почти два года, как я брошен в тюрьму.Изглубинымоейдуши
вырвалось дикое отчаяние, всепоглощающее горе, накотороедажесмотреть
без жалости было невозможно, ужасная, бессильная ярость, горькийропоти
возмущение; тоска, рыдающая во весь голос; обида, не находившая голоса,и
скорбь,оставшаясябезгласной.Япрошелчерезвсемыслимыеступени
страдания. Теперь я лучше самого Вордсворта понимаю, что он хотелсказать
в этих строках: "Темна, черна и неизбывна Скорбьибесконечнапосвоей
природе". Но хотя мне и случалось радоваться мысли, что моим страданиям не
будет конца, я не в силах думать о том, что они лишены всякого смысла.Но
в самой глубине моей души что-то таилось, что-тоговориломне:ничтов
мире не бессмысленно, и менее всего -страдание.Ито,чтоскрывалось
глубоко в моей душе, словно клад в земле, зовется Смирением.
Это последнее и лучшее,чтомнеосталось;завершающееоткрытие,к
которому я пришел; начало нового пути, новой жизни. Смирение пришло ко мне
изнутри, от меня самого - и поэтому я знаю, что оно пришло вовремя. Оно не
могло прийти ни раньше, ни позже. Если бы кто-нибудь рассказал мне онем,
я бы от него отрекся. Если бы мне принесли его - я бы отказался. Но ясам
нашел его и хочу сохранить. Я должен его сохранить. Это единственное,что
несет в себе проблески жизни, новой жизни, моейVitaNuova.Смирение-
самая странная вещь на свете.
Но ясам
нашел его и хочу сохранить. Я должен его сохранить. Это единственное,что
несет в себе проблески жизни, новой жизни, моейVitaNuova.Смирение-
самая странная вещь на свете. От него нельзя избавиться, иизчужихрук
его не получишь. Чтобы его приобрести, нужно потерять вседопоследнего.
Только когда ты лишен всего на свете, тычувствуешь,чтооносделалось
твоим достоянием. И теперь, когда я чувствую его в себе, я совершенно ясно
вижу, что мне делать - что я непременно должен сделать. Нетнеобходимости
говорить тебе, что, употребляя подобные слова, я не имеюввидуникакое
разрешение или приказание извне. Я им неподчинюсь.Ятеперьсталеще
большим индивидуалистом, чем когда бы то ни было. Дляменяценнотолько
то, что человек находит в самом себе, - остальноенеимеетнималейшей
цены. Глубочайшая суть моейдушиищетновогоспособасамовыражения-
только об этом я и пекусь, только это меня и трогает. Ипервое,чтомне
необходимо сделать, - это освободиться от горечи и обидыпоотношениюк
тебе.
У меня нет ни гроша, нет крыши над головой. Но бывают на светевещии
похуже. Говорю тебе совершенно искренне: янехочувыйтиизтюрьмыс
сердцем, отягощенным обидой на тебя или на весь мир, - уж лучше я с легким
сердцем пойду просить милостыню у чужих дверей. Пусть в богатых домах я не
получу ничего, а бедные что-нибудь подадут. Те,укоговсевизбытке,
часто жадничают. Те, у кого все вобрез,всегдаделятся.Ипустьмне
придется спать летом в прохладной траве, а зимой-укрыватьсявплотно
сметанном стогу сена или на сеновале в просторном амбаре - лишь былюбовь
жила в моем сердце. Теперьмнекажется,чтовсевнешнеевжизнине
заслуживаетнималейшеговнимания.Тывидишь,докакогокрайнего
индивидуализма я теперь дошел - или, точнее, дохожу, ибо путь еще далек, и
"я ступаю по терниям". Разумеется, я знаю,чтомненесужденопросить
милостыню на дорогах, и если уж мне случитсялежатьночьювпрохладной
траве, то только затем, чтобы слагать сонеты Луне. Когда меня выпустятиз
тюрьмы, за тяжелыми, обитыми железными гвоздями воротами меня будетждать
Робби - не только в свидетельство своей собственной преданности, но икак
символ той привязанности, которую питаюткомнемногиелюди.Помоим
предположениям, мне хватит на жизнь, по крайней мере, года на полтора, так
что если я не смогу писать прекрасные книги, то читать прекрасные книгия
уж во всяком случае смогу, а есть ли радость вышеэтой?Асовременем,
надеюсь, я сумею возродить свой творческий дар.
Но даже если бы все сложилось иначе: если бы в целоммиреуменяне
осталось ни единого друга; если бы ни в один дом меня не впустили, даже из
милосердия; если бы мне пришлось надеть убогие лохмотья и взятьнищенскую
суму, - все равно, пока я свободен от обиды, ожесточения,негодования,я
смотрел бы на жизнь куда спокойнее иувереннее,чемтогда,когдатело
облечено в пурпур и тончайшее полотно, а душа в нем изнывает от ненависти.