Я должен принять это,какнаказание,-а
если стыдишься наказания, то его как бы и не было, онопроходитвпустую.
Конечно, меня осудили замногиепоступки,которыхянесовершал,но
осудили и за многие совершенные мною поступки, а ведь я сделал в жизни еще
много такого, в чем мне даже не предъявили обвинения. Я уже говорил в этом
письме, что боги непостижимы - и карают нас и за все доброе и человеческое
в нас, и за все злое и преступное, -атеперьядолженпризнать,что
каждый получает наказание и по своим добрым, и по своим злым делам. И я не
сомневаюсь, что так и должно быть. Этопомогаетчеловеку-илидолжно
помогать - понять и добро и зло и не кичиться ни тем, ни другим. Итогда,
не стыдясь выпавшего на мою долю наказания - надеюсь, что добьюсь этого, -
я смогу думать, двигаться, жить, чувствуя себя свободным.
Многие, выйдя на свободу, уносят свою тюрьму с собой на свежийвоздух,
прячут еевсердцах,кактайныйпозор,ивконцеконцов,подобно
несчастной отравленной твари, заползают вкакую-нибудьноруиумирают.
Какая жалость, что ихкэтомувынуждают,икакаянесправедливость-
чудовищная несправедливость - со стороныОбщества,котороеихкэтому
вынуждает! Общество считает своим правом обрушивать наличностьстрашные
кары, но оно страдает страшнейшим пороком верхоглядства и неведает,что
творит. Когда срок наказания истекает, оно предоставляетчеловекасамому
себе, то есть бросает его в тот момент, когда следовалобыприступитьк
исполнениюсамоговысокогодолгаобществапередчеловеком.В
действительности оно стыдится собственныхдеянийиизбегаеттех,кого
покарало, как люди избегают кредитора, которомунемогутуплатить,или
тех, кому они причинили непоправимое, неизбывное зло. Я сосвоейстороны
требую одного: если я осознаю все, чтовыстрадал.Обществотожедолжно
осознать зло, которое оно мне причинило: чтобынистой,нисдругой
стороны не осталось ни обиды, ни ненависти.
Конечно, я знаю, что в одном отношении мне будет гораздотруднее,чем
другим, - такидолжнобыть;этозаложеновсутимоегообвинения.
Несчастные воры и бродяги, заключенные здесь, во многомсчастливееменя.
Малое местечко в сером городе или на зеленом лугу, ставшеесвидетелемих
греха, так ограничено: чтобы очутиться среди людей, не подозревающих об их
преступлении, им достаточно уйти недальше,чемптицапролетаетмежду
предрассветными сумерками и рассветом, - для меня же "весьмирстеснился
шириной в ладонь", и куда бы я ни обратился,повсюдуявижусвоеимя,
вырезанноенакамне.Потомучтодляменяэтонебылпереходот
безвестности к минутной шумихе вокруг преступленья - я перешелотнекоей
бесконечности славы в бесконечность обесславленности, и порой мне кажется,
что я доказал, - если этонужнодоказывать,-чтомеждупочестямии
бесчестьем всего один шаг, если не меньше.
И все же именно в том, что люди будут узнавать меня повсюду, куда быя
ни попал, ибудутзнатьвсеомоейжизни,покрайнеймере,оее
безумствах, я могу найти нечто для себя благотворное.Этозаставитменя
силой необходимости снова утвердить себякакхудожника-икакможно
скорее. Если мне удастся создатьхотябыоднопрекрасноепроизведение
искусства, я сумею лишить злословие яда, а трусость - язвительнойусмешки
и вырву с корнем язык,поносящийменя.ИеслиЖизньбудетдляменя
задачей, то и я тоже непременно буду задачей для Жизни. Люди должныбудут
выработать какое-то отношение ко мне - и тем самымонивынесутприговор
разом и себе и мне. Стоит ли напоминать, что я имею ввидунеотдельные
личности. Люди, среди которых отныне мне хочется быть, - этохудожникии
те, кто страдал: те, кто познал Прекрасное, и те,ктопозналСкорбь,-
меня больше никто не интересует. И от Жизни я тоже ничего не требую.Все,
что я высказал, относилось к моему внутреннему отношению к Жизни вцелом,
и я чувствую, что одна из первых целей, которую я долженпоставитьперед
собой, - не стыдиться своегонаказания;этоядолженсделатьиради
собственного совершенствования, и потому, что я так далек от совершенства.
Затем я должен научиться чувствовать себя счастливым. Когда-тоязнал
это - или думал, что знаю, - чистоинстинктивно.Раньшевмоемсердце
всегда была весна - без конца ибезкрая.Моянатурабылародственна
радости. Я наполнял свою жизнь наслаждением до краев, какнаполняютчашу
вином - до самого края. Теперь я смотрю на жизнь совсем с другойстороны,
и подчас мне невероятно трудно даже представить себе, чтотакоесчастье.
Помню, как в Оксфорде в первомсеместреячитал"Ренессанс"Патера-
книгу, которая так странно повлияла на всю мою жизнь, - о том,чтоДанте
помещает в глубину Ада тех, кто своевольноживетвпечали.Япошелв
библиотеку и отыскал те строки в "БожественнойКомедии",гдеговорится,
что в мрачном болоте лежат те, кто "былмраченвденьпрекрасный",и,
вздыхая, сетуют: "Tristi fummo nell'aer doice che dalsols'allegra"[в
воздухе родимом, который блещет, солнцу веселясь, мы были скучны (итал.)].
Я знал, что церковь осудила accidia [уныние (лат.)], носамапосебе
даже эта мысль казалась мне совершенно фантастичной - ядумал,чтолишь
монах, который ничего не знает о жизни, может счесть это грехом. Мнебыло
непонятно, отчего Данте, который сам утверждает, что "страданье возвращает
нас к Богу", так жестоко обошелся с теми, кто влюбленвпечаль,-если
такие люди в действительности существовали.Яиподуматьнемог,что
когда-нибудь это предстанет передо мной как одно извеличайшихискушений
всей моей жизни. Пока я был в Уондсвортской тюрьме, я жаждалсмерти.Это
было моеединственноежелание.Когда,пробывдвамесяцавтюремной
больнице, я попал сюда и заметил, чтомоетелесноездоровьепостепенно
улучшается, я был вне себя от ярости.