Когда Марсий был "вырван из ножон своих телесных" - dalla vaginadelle
membre sue, - употребляя самые страшные, самыетацитовскиеслова,какие
только есть у Данте, - он позабыл свои былые песни, говорят греки. Аполлон
одержал победу. Лира победила свирель. Но, может быть, греки заблуждались.
В современном Искусстве я часто слышу плачМарсия.УБодлераонполон
горечи, у Ламартина - нежной жалобы, у Верлена-мистики.Онзвучитв
медленных блужданиях музыки Шопена. Он - в тревоге на всегда повторяющихся
лицах женщин Берн-Джонса. Даже у Мэтью Арнольда,которыйвсвоейпесне
Калликла воспевает "триумф сладчайшей неотразимой лиры, славнуюпоследнюю
победу" в таких прозрачных и прекрасных лирических строках, - дажевего
стихах, проникнутых неотвязным и тревожным отзвуком сомненияиотчаяния,
этот плач слышится ясно. Ни Гете, ни Вордсворт не могли исцелить его, хотя
за каждым из них он следовал в свой час, а когда ему нужнобылооплакать
"Тирсиса" или воспеть "Бродячегошколяра",то,стараясьпередатьсвою
мелодию, он берет в руки тростниковую свирель. Но безмолвствовалилинет
Фригийский Фавн - я не могу молчать. Выразить себя мне так женеобходимо,
как черным ветвямдеревьев,мятущимсянаветрунадтюремнойстеной,
необходимо одеться листвой и процвести. Междумоимтворчествомимиром
теперь разверзлась пропасть, но между мной и Искусствомнетразлада.По
крайней мере, я на это надеюсь.
Нам с тобой выпалиразныежребии.Тебевуделдосталасьсвобода,
наслаждения, развлечения, праздная жизнь - а ведь ты этого недостоин.Мне
выпалонадолюпубличноебесчестье,долгоезаключение,несчастье,
разоренье, позор - и я этого тоже не заслужил, по крайней мере,покаеще
не заслужил. Помню, я нередко говорил, что сумеювынеститрагедию,если
она посетит меня в пурпурном плаще и маске, подобающих благородной скорби,
но что самая ужасная черта нашего времени - то,чтооноумеетвырядить
Трагедию в одежды Комедии, придавая великим событиям оттенок вульгарности,
шутовства или дурного вкуса.Вотношениисовременностиэтосовершенно
верно. Может быть, это так же справедливо и в отношении действительности в
любой век. Говорят, что длязевакилюбоемученичествовсегдаказалось
унизительным. И девятнадцатый векнепредставляетсобойисключенияиз
этого общего правила.Вмоейтрагедиивсебылочудовищно,низменно,
отвратительно, лишено пристойности. Наше платье - и топревращаетнасв
шутов. Мы - паяцы страданья. Мы - клоуны с разбитыми сердцами. Мы для того
и созданы, чтобы над нами потешались. Тринадцатого ноября 1895годаменя
привезли сюда изЛондона.Сдвухчасовдополовинытретьегоябыл
выставленнавсеобщееобозрениенацентральнойплатформеКлафамской
пересадочнойстанциивнаручникахиплатьекаторжника.Изтюремной
больницы меня увезли совершеннонеожиданно.Япредставлялсобойсамое
нелепое зрелище.
Япредставлялсобойсамое
нелепое зрелище. Увидев меня, люди покатывались со смеху.Исприбытием
каждого нового поезда толпа все разрасталась. Ее веселье было безгранично.
И это еще до того, как люди узнали, кто я такой. А когда им этосообщили,
они стали хохотать еще громче.Полчасаястоялподсвинцовымдождем,
осыпаемый издевательствами толпы.
Целый год после того, как меня подвергли этому позору, я плакалкаждый
день в то же время, те же полчаса. Это нетактрагично,кактыможешь
вообразить.Длятех,ктосидитвтюрьме,слезы-привычное
времяпрепровождение. И если в тюрьме выпадает день, когда нет слез,-то
это не значит, что у человека легко на сердце, - этозначит,чтосердце
его ожесточилось.
Но теперь мне и вправду становится жаль тех, кто смеялся,больше,чем
самого себя. Разумеется, они увидели меня отнюдь не на пьедестале.Ябыл
выставлен в колодках у позорного столба. Но только люди, начистолишенные
воображения, интересуются фигурами на пьедесталах.Пьедесталможетбыть
призрачным, нереальным. Позорный столб - ужасающая реальность.Немешало
бы этим людям разобраться получше и в природе страдания. Я говорил, что за
Страданием всегда кроется только Страдание. Но можно сказатьлучше-за
страданием всегда кроется душа. А издеваться над страждущейдушой-это
ужасно. И поистине неприглядна жизнь тех, ктонаэтоспособен.Вмире
действует удивительный по простоте закон экономии;людиполучаюттолько
то, что дают, - и те, у кого не хватило воображения, чтобыотброситьвсе
внешнее и проникнуться жалостью, - могут ли они рассчитыватьнажалость,
не смешанную с презрением?
Я рассказал тебе, как меня сюда перевозили, только для того,чтобыты
понял, как мне трудно извлечь из своего наказания что-нибудь, кроме горечи
и отчаяния. И все же мне придется это сделать, и порой меняужепосещают
минуты смирения и кротости. В одном-единственномбутонеможетзатаиться
вся весна, а в гнездышке жаворонка на голой земле - все ликованье, которое
многократно провозгласит и поторопит приход алых утреннихзорь,-может
быть, и все то, что мне осталосьпрекрасноговжизни,сосредоточенов
некоей минуте самоуничижения, кротости и смирения. Так или иначе,ямогу
двигаться дальше, согласно предначертаниям моего собственного развития,и
стать достойным того, что со мнойпроизошло,достойноприняввсе,что
выпаломненадолю.Обычноговорили,чтовомнеслишкоммного
индивидуализма. Я должен стать еще большим индивидуалистом, чем когда-либо
раньше. Я должен брать у самого себя гораздо больше, чем раньше,иждать
от мира гораздо меньше. Ведь причиной всех моих несчастий былнеизбыток
индивидуализма в жизни,аскореенедостаток.Вмоейжизнибылодин
позорный, непростительный, достойный презрения во все времена поступок,-
я допустил, чтобы меня вынудили просить уОбществапомощиизащитыот
твоего отца. С точки зренияиндивидуалиставовсенеподобалоподавать
жалобу на кого бы то ни было, а уж тягаться с человеком такого характера и
такого облика - совершенно непростительно.