Уцинизмаестьнекотораяобщественная
ценность, а художнику интересны все оттенки самовыражения, но сам посебе
он мало чего стоит, потому что истинному цинику неведомы откровения.
Мне кажется, что теперь, если ты вспомнишь оденьгахсвоейматерии
своем отношении к моим деньгам, тебе нечем будет гордиться, и, может быть,
когда-нибудь, если ты и не покажешь матери это письмо, ты все же объяснишь
ей, что жил на мой счет, нисколько не считаясь с моими желаниями. Втакую
причудливую, и для меня личноневыразимостеснительную,формувылилась
твоя любовь ко мне. То, что ты полностью зависел отменявовсехсамых
больших и самых мелких расходах, придавало тебе в собственных твоих глазах
все очарование детства, и ты полагал, что, заставляя меня платитьзавсе
твои удовольствия, ты открыл секрет вечной юности.Признаюсь,мнеочень
больнослышать,чтоговоритобомнетвоямать,ияуверен,что,
поразмыслив, ты согласишься со мной, что если уж унеененаходитсяни
слов сожаления или соболезнования отомразорении,котороевашасемья
навлекла на мою семью, то лучше бы ей было просто промолчать.Разумеется,
нет никакой необходимости показывать ейтеместамоегописьма,гдея
говорю о своем духовном развитии или о тех отправныхпунктах,которыхя
надеюсь достигнуть. Это ей будет неинтересно. Но то, чтокасаетсятолько
твоей жизни, я показал бы ей, будь я на твоем месте.
И будь я на твоем месте, я бы не хотел, чтобы меня любили не за то, что
я есть. Человеку ни к чему обнажать свою жизнь перед миром. Мир ничегоне
понимает. Но люди, чья любовь тебе дорога, - это другое дело. Мойбольшой
друг - нашей дружбе уже десять лет - недавно посетил меня здесь исказал,
что не верит ни единому слову, сказанному против меня, ихочет,чтобыя
знал, что в его глазах я ни в чем не повинен - я просто жертва чудовищного
заговора, сфабрикованного твоим отцом. Услышав это, язалилсяслезамии
ответил ему, что, несмотря на то что в недвусмысленныхобвиненияхтвоего
отцабыломноголжи,многоприписанногомнеотвратительным
злопыхательством, но все же моя жизнь была полна извращенных наслаждений и
странных страстей, и если он не сможет взглянуть в лицо фактам и полностью
осознать их, дружба с ним для меня будет уже невозможнаивстречатьсяс
ним я не смогу. Для него это был ужасный удар, но мы остались друзьями,и
я не пытался завоевать эту дружбупритворствомилицемерием.Ясказал
тебе, что высказывать правду - мучительно. Обречь себя на вынужденную ложь
- много хуже.
Вспоминаю, какя,сидянаскамьеподсудимыхвовремяпоследнего
заседания суда, слушал ужасные обвинения, которые бросал мнеЛоквуд-в
этом было нечто тацитовское, этобылопохоженастрокиизДанте,на
обличительную речь СавонаролыпротивпапствавРиме,-иуслышанное
повергало меня в болезненный ужас. Но вдруг мне пришло в голову: "Какэто
было бы прекрасно, если бы я сам говорил это о себе!" Я внезапно понял,-
совершенно несущественно, что говорят о человеке.
Но вдруг мне пришло в голову: "Какэто
было бы прекрасно, если бы я сам говорил это о себе!" Я внезапно понял,-
совершенно несущественно, что говорят о человеке. Важноодно-ктоэто
говорит. Я нисколько не сомневаюсь, что высочайший момент в жизни человека
- когда он падает на колени во прах и бьет себя в грудь, и исповедуется во
всех грехах своих. Это относится и к тебе. Ты был быгораздосчастливее,
если бы сам рассказал своей материхотьбыкое-чтоосвоейжизни.Я
довольномногорассказалейвдекабре1893года,но,самособой
разумеется, мне приходилосьограничиватьсяобщимиместамииомногом
умалчивать. И это никак не придалоейсмелостивотношенияхстобой.
Наоборот. Она отворачивалась от правды еще более упорно, чем раньше.Если
бы ты все рассказал ей сам, все обернулось бы иначе. Быть может, мои слова
часто кажутся тебе слишком резкими. Но от фактов ты не можешьотпереться.
Все обстояло именно так, как я говорил, и еслитыпрочелэтописьмос
подобающим вниманием, ты встретился с самим собой лицом к лицу.
Я написал тебе так много и подробно, чтобы ты понял,чемтыбылдля
меня до моего заточения, все три года, пока тянулась этароковаядружба;
чем ты был для меня во время моего заточения, срок которогоужеистекает
почти через два месяца; и каким я надеюсь стать по отношению к другим ик
самомусебе,когдавыйдунаволю.Янемогунипеределывать,ни
переписывать это письмо. Прими его таким, как есть,соследамислезна
многих страницах, со следами страсти или боли - надругих,ипостарайся
понять его как можно лучше - со всеми кляксами, поправками ипрочим.Все
поправки и перечеркивания я позволил себе для того,чтобывыразитьсвои
мысли в словах, которые бы абсолютно им соответствовали и не грешили бы ни
чрезмерностью, ни невнятицей. Словонужнонастраивать,какскрипку:и
подобно тому как излишек или недостаток вибрацийвголосепевцаилив
дрожании струны дают фальшивую ноту, чрезмерность или недостаток всловах
мешают выразить мысль. Но как бы то ни было, мое письмо, во всяком случае,
в каждой отдельной фразе выражает определенную мысль. Внемнетникакой
риторики. И если я перечеркиваю или исправляю слова - как бы незначительны
и придирчивы ни были эти поправки, - то лишь потому, что стараюсь передать
свое истинное впечатление, найти точный эквивалент своему настроению.
Да, я знаю, что это суровое письмо. Я тебя не пощадил. Итыпоправу
можешь утверждать, что я сначала признал несправедливостью по отношениюк
тебе всякую попытку взвесить тебя на одних весах ссамоймалойизмоих
горестей, с самой ничтожной из моих потерь, а потом все-таки проделал это,
разобрав твой характер по косточкам. Это правда Только помни, чтотысам
положил себя на чашу весов.
Ты должен помнить, что если попытаться уравновесить твою чашусодним
малыммгновеньеммоегозаточения,онавзлетитвверх,какперышко.
Тщеславие вынудило тебя избрать свою чашу,иТщеславиезаставляеттебя
цеплятьсязанее.