В
кривлянье и остротах он находит предлогдляпромедленья.Онвсевремя
играет с действием,какхудожникиграетстеориямиОнсамначинает
шпионить за собственными действиями и, прислушиваясь к собственнымречам,
понимает, что это всего лишь "слова,слова,слова".Вместотогочтобы
попытаться сделаться героем своей собственной истории, онпытаетсястать
зрителем своей собственной трагедии. Он не верит никому иничему,втом
числе - и самому себе, но его неверье не приходит ему на помощь,ибооно
порождено не скептицизмом, а раздвоением личности.
Розенкранц и Гильденстерн обо всем этом и не догадываются. Онилебезят
и расточают улыбки, и каждый, как эхо, вторит словам другого сещеболее
тошнотворной назойливостью. И когда наконецГамлетуудаетсяприпомощи
своей пьесы в пьесе и шутовства марионеток "поймать вмышеловку"совесть
короляионзаставляетнесчастноговужасебежать,покинувтрон,
Гильденстерн и Розенкранц видят в поведении Гамлета всего-навсего довольно
ощутительное нарушение придворного этикета.Дальшеэтогоонинемогут
продвинуться в "созерцании зрелища жизнисподобающимичувствами".Они
близки к разгадке его тайны и не знают о ней ничего. И говорить им об этом
было бы бесполезно. Они всего лишьмаленькиерюмочки-вмещающиесвою
меру, и ни капли больше. Ближе к финалу нам дают понять, что, попавшисьв
силки, расставленные для другого, ониумирают-илидолжныумереть-
внезапной и насильственной смертью. Но, хотя гамлетовский юморисдобрил
его оттенком неожиданности и справедливости, не суждено имитаким,как
они, встретить такой трагический конец. Они никогда неумирают.Горацио,
сдавшись на уговоры Гамлета: "...Нет, если ты мне друг,тотынавремя
поступишься блаженством. Подыши еще трудами мира и поведай про жизньмою"
[пер. - Б.Пастернак], - умирает, хотя и не на глазах у публики, не оставив
на земле брата. НоГильденстерниРозенкранцтакжебессмертны,как
Анджело и Тартюф, и составят им достойную компанию. Ониолицетворяютто,
что современная жизнь привнесла в античный идеал дружбы. Тот, ктонапишет
трактат De Amicitia ["О дружбе" (лат.)], должен найти им местоивоспеть
их в тускуланской прозе. Они - тип, существующий неизменно во все времена.
Осуждатьих-значитобнаруживатьнедостатокпонимания.Онипросто
оказались внесвоейсреды:вотивсе.Величиедушинеприлипчиво.
Возвышенные мысли и высокие чувства осуждены на одиночество по самой своей
природе. То, что было непостижимо даже для Офелии, не всилахпонятьни
"Гильденстерн и милый Розенкранц", ни "Розенкранц имилыйГильденстерн".
Разумеется, я не собираюсь тебя с нимисравнивать.Междувамиогромная
разница. То, что они делали поневоле, ты делал по доброй воле. Без всякого
повода с моей стороны ты сознательно ворвался в мою сферу,узурпировалв
нейместо,накотороенеимелправаикоторогонезаслуживал;с
поразительной настойчивостью, не пропуская ни единогодня,тынавязывал
мне свое присутствие, наконец тебе удалось заполонить всю мою жизнь, иты
не нашел ничего лучшего, какразбитьеевдребезги.
Тыудивишьсямоим
словам - но ведь с твоей стороны это былосовершенноестественно.Когда
ребенку дают игрушку, столь чудесную, что егокрохотныйумневсилах
постичь ее, или настолько прекрасную, что его полусонный дремотныйвзгляд
не видит ее красоты, - своенравный ребенокломаетее,аравнодушный-
роняет на пол и бежит играть с другими детьми. Ты вел себя точнотакже.
Забрав в руки мою жизнь, ты не знал, что с ней делать.Откудатебебыло
знать? Ты даже не понимал, какая драгоценность попала к тебе в руки.Тебе
бы следовало выпустить ее из рук и вернуться к играм со своими приятелями.
Но, к несчастью, ты был своевольным ребенком - и тысломалее.Икогда
будут подведены все итоги,это,бытьможет,иокажетсяпервопричиной
всего, чтослучилось.Ибопотайныепричинывсегданичтожнеевнешних
проявлений. Стоит сдвинуть атом - и это потрясает мироздание. Щадясамого
себя не больше, чем тебя, я добавлю еще одно: наша и без того опаснаядля
меня встречасталапогибельнойпотому,чтопроизошлавопределенный
момент. Ты был в том возрасте, когда толькоиделают,чторазбрасывают
семена; я же вступил в ту пору жизни, когда настает время собирать урожай.
Я должен написатьтебеещеонекоторыхвещах.Во-первых,омоем
Банкротстве. Несколько дней тому назад я узнал-признаюсь,сглубоким
огорчением, - что моя семья уже не сможет откупиться от твоего отца -уже
слишком поздно, теперь это противозаконно, и мне придется оставаться в том
жебедственномположенииещеоченьдолгоевремя.Мнеоченьгорько
сознавать это - мне разъяснили на законном основании, что я не имеюправа
дажевыпуститькнигубезразрешенияКредитора,которомуяобязан
представлять на рассмотрение все счета. Я не могу ни заключить контрактс
театральной дирекцией, ни поставить пьесу, не отослав все распискитвоему
отцуидругимнемногочисленнымкредиторам.Надеюсь,чтодажеты
согласишься, что идея "сквитаться" сотцом,позволивемусделатьменя
несостоятельным должником, не принесла того блестящего иполногоуспеха,
на который ты рассчитывал и надеялся.Покрайнеймере,дляменядело
обернулось другой стороной, и стоило бы больше считатьсястойбольюи
унижением, которые я чувствую в своей нищете, чем с твоим чувствомюмора,
каким бы едким и изобретательным он ни казался.Еслисмотретьправдев
глаза, то ты, допустив мое банкротство и заставив меня обратиться ксуду,
сыграл только на руку своему отцу - ты сделал все точно так, как он хотел.
Один, без поддержки, он был бы беспомощен с самого начала. И вот оннашел
в тебе своего главного союзника - хотя ты и не собирался выступать в столь
неприглядной роли.
Мор Эди пишет мне, что прошлым летомтынесколькораздействительно
выражал желание возместить мне "хотя бы отчасти то,чтояпотратил"на
тебя. Я написал ему в ответ, что я, к несчастью, растратилнатебясвое
искусство, свою жизнь, свое доброе имя, свое место в истории,иеслибы
твое семейство располагало всеми благами мира, владело бывсем,чтомир
почитает благом - гениальностью, красотой, богатством, знатностью, - и все
сложило бы к моим ногам, это ни вмалоймеренеотплатилобымнеза
ничтожнейшую из моих потерь, ни за единую слезуизтех,чтояпролил.