После того как вконцемартадевяносто
третьего года ты уехал из моего дома в Торки, ярешилникогдабольшес
тобой не разговаривать и ни вкоемслучаенедопускатьтебяксебе,
настолько безобразной была сцена, которую ты мне устроил вечеромнакануне
отъезда. Ты писал и телеграфировал мне из Бристоля, умоляя простить тебя и
повидаться с тобой. Твой воспитатель, который остался у меня, сказал,что
временами ты бываешь совершенно невменяем и что многие педагоги в колледже
св.Магдалины того же мнения. Я согласился встретиться с тобой и,конечно,
простил тебя. Когда мы возвращались в Лондон, ты попросил, чтобыяповел
тебя в "Савой". Эта встреча оказалась для меня роковой.
Три месяца спустя, в июне, мы были в Горинге. Несколько твоих друзей по
Оксфордскому университету гостили у нас с субботы допонедельника.Вто
утро, когда они уехали, ты устроил мне сценунастолькодикую,настолько
гнетущую, что я сказал, что нам надо расстаться. Я отлично помню,какмы
стояли на ровной крокетной площадке, вокруг зеленел чудесныйгазон,ия
старался объяснить тебе, что мы портим жизнь друг другу, что ты моюжизнь
губишь совершенно,аятоженедаютебенастоящейрадости,ичто
единственноемудрое,логическоерешение-расстатьсяокончательнои
бесповоротно. Позавтракав, ты уехал с мрачным видом, оставивдляменяу
привратника одно из самых оскорбительных писем. Но не прошло и трехдней,
как ты телеграфировал из Лондона, умоляя простить тебяипозволитьтебе
вернуться. Дом был снят ради тебя. Потвоейпросьбеяпригласилтвоих
собственных слуг. Меня всегда страшно огорчало, что из-за своегоужасного
характера ты становишься жертвой таких диких вспышек. Я был очень привязан
к тебе. И я разрешил тебе вернутьсяипростилтебя.Аещечерезтри
месяца, в сентябре, начались новые скандалы. Поводом был мой отзыв о твоем
переводе "Саломеи", когда я тебе указал на твои ученические ошибки. К тому
времени ты уже настолько зналфранцузский,чтоисаммогбыпонять,
насколько этот перевод недостоин не только тебя как оксфордского студента,
но недостоин и оригинала, который ты пытался передать. Тогда ты,конечно,
этого не признал, и в одном из самыхрезкихписемпоэтомуповодуты
говорил, что "никаким интеллектуальным влиянием" ты мне не обязан.Помню,
что, читая эти строки, я почувствовал, что за все время нашейдружбыэто
была единственная правда, которую ты мне написал.Японял,чточеловек
духовно менее развитый соответствовалбытвоейнатурегораздобольше.
Говорю об этом без горечи, - просто в этом сущностьвсякогосодружества.
Ведь, в конечном счете,любоесодружество,будьтобракилидружба,
основано на возможности беседовать другсдругом,атакаявозможность
зиждется на общих интересах,тогдакакулюдейсовершенноразличного
культурногоуровняобщиеинтересыобычнобываютсамогонизменного
свойства. Тривиальность в мыслях и поступках - очаровательное качество.Я
построил на нем блистательную философию моих пьесипарадоксов.
Тривиальность в мыслях и поступках - очаровательное качество.Я
построил на нем блистательную философию моих пьесипарадоксов.Новся
накипь, вся нелепость нашей жизни часто становились мне втягость;мыс
тобойвстречалисьтольковгрязи,насамомдне,икакойбы
обольстительной, слишком обольстительнойнибылаединственнаятема,к
которой сводились всетвоиразговоры,мнеонавконцеконцовстала
приедаться. Порой мне становилось смертельно скучно, но ятерпелиэто,
как терпел твоепристрастиекмюзик-холлам,твоюманиюбессмысленных
излишеств в еде и питье, как и все неприятные мне черты твоегохарактера:
с этим приходилось мириться - это была частьтойдорогойцены,которую
надо было платить за дружбу с тобой. Когда я, после Горинга, поехал на две
недели в Динар, ты страшно рассердился на меня за то, что я не взял тебя с
собой, непрестанно устраивал мнепередотъездомнеприятнейшиесценыв
отеле "Альбемарл", а потом послал несколько столь же неприятныхтелеграмм
в имение, где я гостил несколько дней. Помнится, я тебе сказал,чтотвой
долг - побыть некоторое время со своимиродными,таккактывселето
провелвдалиотдома.Нонасамомделе,будустобойсовершенно
откровенен, я ни в коем случае не мог допустить тебя ксебе.Мыпробыли
вместе почти три месяца. Мне необходимо было передохнуть, освободитьсяот
страшного напряжениявтвоемприсутствии.Мненепременнонужнобыло
остатьсянаединессобой.Отдыхбылмнеинтеллектуальнонеобходим.
Сознаюсь - тогда я решил, что то твое письмо, окоторомяговорювыше,
послужит отличным предлогом прекратитьроковуюдружбу,возникшуюмежду
нами, - и прекратить ее без всякой горечи, что я уже и пыталсясделатьв
то солнечное утро, в Горинге, три месяца назад. И надо сознаться, что один
из моих друзей, к которому ты обратился в труднуюминуту,объяснилмне,
какой обидой, более того - каким унижением длятебябылополучитьсвой
переводобратно,словношкольнуюработу;мнебылосказано,чтоя
предъявляю слишком высокие требования к твоему интеллекту, и что бы тыни
писал и ни делал, все равно ты безраздельно и безоговорочно предан мне.Я
не хотел мешать тебе в твоих литературных опытах, не хотелобескураживать
тебя. Я отлично знал, что ни один переводчик,еслисамон-непоэт,
никогданесможетвдолжноймерепередатьритмиколоритмоего
произведения; но мне всегда казалось, да и до сих пор кажется, чтонельзя
так легко швыряться столь прекрасным чувством, как преданность, поэтомуя
вернул и перевод итебя.Ровночерезтримесяца,послецелогоряда
скандалов, окончившихся совершенно безобразной сценой, когда тыявилсяв
мой рабочий кабинет с двумя или тремя приятелями, я тут же,наследующее
утро, буквально бежал от тебя за границу, под каким-то нелепымпредлогом,
которым я пытался успокоить свою семью, и оставил своимслугамфальшивый
адрес, боясь, что ты бросишься вслед за мной.