Ничего немоглобытьхужедлябольногочеловека,чемтамоя
квартира. Гостиная была внизу, на первом этаже, моя спальня - натретьем.
Слуг в доме не было, некого было даже послать залекарством,прописанным
врачом. Но ты со мной. Я ни о чем не тревожусь. А ты два дняподряддаже
не заходил ко мне, ты меня бросил одного, - без внимания, без помощи,без
всего. Речь шла не о фруктах, не о цветах, не о прелестных подарках - но о
самом необходимом. Я не мог получить даже молоко, которое доктор велел мне
пить: про лимонад ты заявил, что его нигде нет, когда же япопросилтебя
купить мне книжку, а если в лавке не окажется того, что я хотел,принести
что-нибудь еще, ты даже не потрудился зайти в лавку. Когда яиз-заэтого
на весь день остался без чтения, ты спокойно сказал, что книгу ты купили
что книготорговец обещал ее прислать: все, как я потом совершенно случайно
узнал, оказалось ложью с первого до последнего слова. Всеэтовремяты,
конечно, жил на мой счет, разъезжая по городу, обедая в"Гранд-отеле",и
заходил ко мне в комнату, собственно говоря, только за деньгами. В субботу
вечером, когда ты оставил меня без помощи одного на целый день, я попросил
тебя вернуться после обеда и немного посидеть со мной. Раздраженным тоном,
очень нелюбезно, ты обещал вернуться. Я прождал до одиннадцати вечера,но
ты не явился. Тогда я оставил записку у тебя в спальне, напоминаятебео
том, что тыобещаликаксдержалсвоеобещание.Втричасаночи,
измученный бессонницей и жаждой, я спустился в полной темнотевхолодную
гостиную, надеясь найти там графинсводой-изасталтамтебя.Ты
накинулся на меня с отвратительной бранью,-толькосамыйраспущенный,
самый невоспитанный человек мог так датьсебеволю.Пустиввходвсю
чудовищную алхимию себялюбия, ты превратилугрызениясовестивбешеную
злость. Ты обвинял меня в эгоизме за мою просьбу побыть со мнойвовремя
болезни, упрекал за то, что я мешаютвоимразвлечениям,пытаюсьлишить
тебя всех удовольствий. Ты заявил, - и я понял, насколько это верно, - что
ты вернулся в полночь, только чтобы переодеться и пойти туда, где, какты
надеялся, тебя ждут новые удовольствия, но из-за моей записки, супреками
за то, что ты бросил меня на целый день и на весь вечер,утебяпропала
всякая охота веселиться, и что из-за меня тылишилсявсякойспособности
вновь наслаждаться жизнью. С чувством отвращения я поднялся ксебеидо
рассвета не мог заснуть и еще дольше не мог утолить жажду,мучившуюменя
от лихорадки. В одиннадцать утра ты пришел комневкомнату.Вовремя
недавней сцены я не мог не подумать, что своим письмом я, по крайней мере,
удержал тебя от поступков, переходящих всякие границы и утром ты пришелв
себя. Разумеется, я ждал, когда и как тыначнешьоправдыватьсяикаким
образом станешь просить прощения, уверенный в глубине души, чтоонотебя
ждет неизбежно, что бы ты ни натворил; эта твоя безоговорочная вера вто,
что я тебя всегда прощу, была именно той чертой, которуюябольшевсего
ценил, может быть, самой ценной твоей чертой вообще. Но тыинеподумал
извиниться, наоборот, ты снова устроил мне еще более грубую сцену,веще
более резких выражениях.
Но тыинеподумал
извиниться, наоборот, ты снова устроил мне еще более грубую сцену,веще
более резких выражениях. В конце концов я велел тебе уйти. Ты сделалвид,
что уходишь, но, когда я поднял голову с подушки, куда я упалничком,ты
все еще стоял тутивдруг,дикозахохотав,вистерическомбешенстве
бросился ко мне. Неизвестно почему, ужас охватил меня, я вскочил с постели
и босиком, в чем был, бросился вниз по лестнице в гостинуюиневыходил
оттуда, пока хозяин дома, которого я вызвал звонком, не уверилменя,что
ты ушел из моейспальни;онобещалоставатьсянеподалеку,навсякий
случай. Прошел час, у меня за это время побывал доктор и,конечно,нашел
меня в состоянии глубокого нервного шока и в гораздо худшемвиде,чемв
начале заболевания; после чего ты вернулся, молча взял вседеньги,какие
нашлись на столике и на камине, и ушел из дому, забрав свои вещи. Говорить
ли, что я передумал о тебе за эти два дня, больной, в полномодиночестве?
Нужно ли подчеркивать, что мне стало совершенноясно:поддерживатьдаже
простое знакомство с таким человеком, каким тысебяпоказал,будетдля
меня бесчестьем? Говорить ли,чтояувидел-иувиделсвеличайшим
облегчением, - что настал решающий момент?Чтояпонял,насколькомое
Искусство и моя жизнь впредь будут свободнее, лучше и прекраснеевовсех
отношениях? И, несмотря на болезнь, я почувствовал облегчение. Поняв,что
теперь наш разрыв непоправим, я успокоился. Ко вторнику мне стало лучше, и
я впервые спустился вниз пообедать. В среду был мой деньрождения.Среди
телеграмм и писем я нашел у себя на столе письмо и узналтвойпочерк.Я
распечатал его с грустью. Я знал, что прошло то время, когда милаяфраза,
ласковое слово, выражение раскаяниямоглизаставитьменяпозватьтебя
обратно. Но я глубоко обманулся. Я тебянедооценил.Письмо,котороеты
прислал мне к дню рождения, было настойчивымповторениемвсего,чтоты
говорил раньше, все упреки былихитроитщательновыписанычернымпо
белому. В пошлых и грубых выражениях ты снова издевался надо мной. Вся эта
история доставила тебе единственное удовольствие - перед отъездом вгород
ты записал на мой счет последний завтрак в "Гранд-отеле". Ты похвалил меня
за то, что я успел соскочить с кровати и стремительно броситься вниз. "Для
васэтомоглоплохокончиться,-писалты,-хуже,чемвысебе
воображаете". Да, я понял это тогда же, слишком хорошо понял! Янезнал,
что мне грозило: то ли у тебя был тот револьвер, который тыкупил,чтобы
попробовать напугать своего отца, и, не зная, чтоонзаряжен,выстрелил
как-топримневзалересторана,толитвоярукапотянуласьк
обыкновенному столовомуножу,которыйслучайнолежалмеждунами,на
столике, то ли, позабыв в припадке ярости о том,чтотынижеростоми
слабее меня, ты собирался как-нибудь особенно оскорбить, может быть,даже
ударить меня, больного человека. Ничего я не знал, не знаю и досихпор.