Без зазрения совестипринимает он от Елизаветы щедрые субсидии, и вернувшаяся в Шотландию королевойМария Стюарт находит в нем самого богатого и влиятельного вельможу, которогоуже не спихнешь с дороги. Скорее по необходимости, чем по внутреннейсклонности, ищет она его дружбы и, радея о собственной выгоде, отдает сводномубрату в его ненасытные руки все, что он ни попросит, всячески утоляя его жаждубогатства и власти. По счастью для Марии Стюарт, руки у Меррея и впрямьнадежные, они умеют натягивать вожжи, умеют и отпускать. Прирожденныйгосударственный деятель, он держится золотой середины: он протестант, но небуйный иконоборец; шотландский патриот, но отлично ладит с Елизаветой; свойбрат с лордами, но, когда нужно, умеет им пригрозить; короче говоря, этотхолодный, расчетливый человек с железными нервами не гонится за престижемвласти, так как удовлетворить его может только подлинная власть.
Такой незаурядный человек – незаменимая опора для Марии Стюарт, доколе он еесоюзник. И величайшая опасность, когда он держит руку ее врагов. Как брат,связанный с ней узами крови, он и сам не прочь поддержать ее, ведь никакойГордон или Гамильтон, оказавшись на ее месте, не предоставит ему такуюнеограниченную и бесконтрольную власть; охотно позволяет он ей парадировать иблистать, без тени зависти наблюдая, как она выступает на торжествах впредшествии скипетра и короны, лишь бы никто не вмешивался в дела правления. Нокак только она попытается взять власть в свои руки и тем умалить его авторитет,гордость Стюартов необоримо столкнется с гордостью Стюартов. Ибо нет враждыстрашнее, чем та, когда сходное борется со сходным, движимое одинаковымистремлениями и с одинаковой силою.
Мэйтленд Летингтонский, второй по значению придворный вельможа истатс-секретарь Марии Стюарт, тоже протестант. Но и он поначалу держит еесторону. Мэйтленд, человек незаурядного ума, образованный, просвещенныхвзглядов, «the flower of wits», какназывает его Елизавета, не отличается гордостью и честолюбием Меррея. Дипломат,он чувствует себя как рыба в воде в атмосфере политических происков икомбинаций; такие незыблемые принципы, как религия и отечество, королевскаявласть и государство, не его забота; его увлекают виртуозное искусствоодновременно ставить на всех игорных столах, завязывать и развязывать по своейволе узелки интриг. На удивление преданный Марии Стюарт лично (одна из четырехМарий, Мэри Флеминг, становится его женой), он непоследователен как в верности,так и в неверности. Он будет служить королеве, пока ей сопутствует успех, ипокинет ее в минуту опасности; как флюгер, он показывает ей, попутный илипротивный дует ветер. Как истинный политик, он служит не ей – королеве и другу,– а единственно ее счастью.
Итак, нигде, ни в городе, ни у себя дома – плохое предзнаменование! – ненаходит Мария Стюарт по приезде надежного друга. И тем не менее с помощьюМеррея, с помощью Мэйтленда можно править, с ними можно как-то сговориться;зато непримиримо, неумолимо, обуянный беспощадной, кровожадной ненавистью,противостоит ей с первой же минуты могущественный выходец из низов Джон Нокс,популярнейший проповедник Эдинбурга, основоположник и глава шотландской«кирки», мастер религиозной демагогии.Между ним и Марией Стюарт завязываетсясмертельный поединок, борьба не на жизнь, а на смерть.
Ибо кальвинизм Джона Нокса представляет собой уже не просто реформатскоеобновление церкви, это закостенелая государственно-религиозная система, визвестной мере nec plus ultra протестантизма. Он выступает как повелитель, фанатически требуя даже отмонархов рабского подчинения своим теократическим заповедям. С англиканскойцерковью, с лютеранством, с любой менее суровой разновидностью реформатскогоучения Мария Стюарт при своей мягкой, уступчивой натуре, возможно, истолковалась бы. Но самовластные повадки кальвинизма исключают всякуювозможность соглашения с истинным монархом, и даже Елизавета, охотноприбегающая к услугам Нокса, чтобы елико возможно пакостить Марии Стюарт,терпеть его не может за несносную спесь.
Тем более это фанатическое рвениедолжно претить гуманной и гуманистически настроенной Марии Стюарт! Ей,жизнерадостной эпикурейке, наперснице муз, чужда и непонятна трезвая суровостьпресловутого женевского учения, его враждебность всем радостям жизни, егоиконоборствующая ненависть к искусству, ей чуждо и непонятно надменноеупрямство, казнящее смех, осуждающее красоту, как постыдный порок, нацеленноена разрушение всего, что ей мило, всех праздничных сторон общежития, музыки,поэзии, танцев, вносящее в сумрачный и без того уклад жизни дополнительнуюсугубо сумрачную ноту.
Именно такой угрюмый, ветхозаветный отпечаток накладывает на эдинбургскую«кирку» Джон Нокс, самый чугуноголовый, самый фанатично безжалостный из всехоснователей церкви, неумолимостью и нетерпимостью превзошедший даже своегоучителя Кальвина. В прошлом захудалый католический священник, он с неукротимойяростью истинного фанатика ринулся в волны Реформации, оказавшисьпоследователем того самого Джорджа Уишарта, который как еретик терпел гонения ибыл заживо сожжен на костре матерью Марии Стюарт. Пламя, пожравшее учителя,продолжает неугасимо гореть в душе ученика. Как один из вожаков восстанияпротив правящей регентши, он попадает в плен к вспомогательным французскимвойскам, и во Франции его сажают на галеры. Хоть он и закован в цепи, воля егомужает, и вскоре она уже тверже его железных оков. Отпущенный на свободу, онбежит к Кальвину; там постигает он силу проповедуемого слова, заражаетсянепоколебимой ненавистью пуританина к светлому эллинскому началу и повозвращении в Шотландию, взяв за горло со свойственной ему гениальнойнапористостью простонародье и дворянство, за несколько считанных лет насаждаетв стране Реформацию.
Джон Нокс, быть может, самый законченный образец религиозного фанатика,какой знает история; он тверже Лютера, у которого были свои минуты душевнойразрядки, суровее Савонаролы [1] , ибо лишенблеска и мистических воспарений его красноречия. Безусловно честный в своейпрямолинейности, он вследствие надетых на себя шор, стесняющих мысль,становится одним из тех ограниченных, суровых умов, кои признают только истинусобственной марки, добродетель, христианство собственной марки, все же прочеепочитают не истиной, не добродетелью, не христианством. Всякий инакомыслящийпредставляется ему злодеем; всякий, хоть на йоту отступающий от буквы еготребований – прислужником сатаны. Ноксу свойственна слепая неустрашимостьманьяка, страстность исступленного экстатика и омерзительная гордость фарисея;в его жестокости сквозит опасное любование своим жестокосердием, в егонетерпимости – мрачное упоение своей непогрешимостью. Шотландский Иегова сразвевающейся бородой, он каждое воскресенье в Сент-Джайлском соборе [2]мечет с амвона громы и молнии на тех, кто непришел его слушать; «убийца радости» (kill-joy), он нещадно поносит«сатанинское отродье», беспечных, безрассудных людей, служащих богу не по егоуказке. Ибо этот старый фанатик не знает иной радости, как торжествособственной правоты, иной справедливости, как победа его дела. С наивностьюдикаря предается он ликованию, узнав, что какой-то католик или иной его врагпретерпел кару или поношение; если рукою убийц сражен враг «кирки», то,разумеется, убийство совершилось попущением или соизволением божьим. Онзатягивает на своем амвоне благодарственный гимн, когда у малолетнего супругаМарии Стюарт, бедняжки Франциска II, гной прорвался в ухо, «не желавшее слышатьслово господне»; когда же умирает Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, он сувлечением проповедует: «Да избавит нас бог в своей великой милости и от другихпорождений той же крови, от всех потомков Валуа! Аминь! Аминь!» Не ищите никротости, ни евангельской доброты в его проповедях, коими он оглушает, какдубинкою: его бог – это бог мести, ревнивый, неумолимый; его библия –кровожаждущий, бесчеловечно жестокий Ветхий завет.