Нокаквыразитьнеобъяснимуютревогу,изменчивую,
точно облако, быстролетную, точно ветер? Унеенебылослов,небыло
повода, ей не хватало смелости.
И все же ей казалось, что если бы Шарль захотел, если бы ондогадался,
если бы он взглядом хоть раз ответил на ее мысль, от еесердцамгновенно
отделилось бы и хлынуло наружу все, что в немсозревало:такотрываются
спелые плоды от фруктового дерева - стоит только еготряхнуть.Ноотрыв
этот, хотя их жизни сближались все тесней и тесней, происходил только в ее
внутреннем мире, не находя отзвука вовне, и это разобщало ее с Шарлем.
Речь Шарля была плоской, точно панель, покоторойвереницейтянулись
чужие мысли в их будничной одежде,невызываяниволнения,нисмеха,
ничего не говоря, воображению. Он сам признавался, что в Руанетакине
удосужился сходить в театр,емунеинтереснобылопосмотретьпарижских
актеров. Он не умел плавать,неумелфехтовать,неумелстрелятьиз
пистолета и как-то раз не смог объяснить Эмме смысл попавшегося ей в одном
романе выражения из области верховой езды.
А между тем разве мужчина не должен знать все, быть всегданавысоте,
не должен вызывать вженщинесилустрасти,раскрыватьпереднейвсю
сложность жизни, посвящать ее во все тайны бытия? Но онничемунеучил,
ничего не знал,ничегонежелал.Ондумал,чтоЭммехорошо.Аее
раздражало его безмятежное спокойствие, его несокрушимаясамоуверенность,
даже то, что он с нею счастлив.
Эмма иногда рисовала, и Шарль находилгромадноеудовольствиевтом,
чтобы стоять подле нее и смотреть, каконанаклоняетсянадбумагойи,
щурясь, вглядывается в свой рисунокилираскатываетнабольшомпальце
хлебные шарики (*20). А когда она играла нафортепьяно,точембыстрее
мелькали ее пальцы, тем больше восхищался Шарль. Онаувереннобарабанила
по клавишам, пробегая всю клавиатурубезостановки.Приоткрытомокне
терзаемый ею старый инструмент с дребезжащими струнамибывалослышнона
краю села, и часто писарь, без шапки, в шлепанцах, с листом бумаги вруке
шедший из суда по мостовой, останавливался послушать.
Помимо всего прочего, Эмма была хорошая хозяйка. Больнымонапосылала
счета,завизитывформеизящносоставленныхписембезединого
канцелярского оборота. Повоскресеньям,когдакнимприходилобедать
кто-нибудь из соседей, она всегда придумывала изысканное блюдо, складывала
ренклоды пирамидками на виноградных листьях, следила за тем, чтобы варенье
было подано на тарелочках,идажепоговаривалаопокупкемисочексо
стаканами для полосканья рта после сладкого блюда. Все это придавало Шарлю
еще больше веса в округе.
В конце концов он и сам проникся к себе уважением зато,чтоунего
такая жена. Он с гордостью показывал гостям висевшиенадлинныхзеленых
шнурах два ее карандашных наброска, которые он велелвставитьвширокие
рамы.
Все это придавало Шарлю
еще больше веса в округе.
В конце концов он и сам проникся к себе уважением зато,чтоунего
такая жена. Он с гордостью показывал гостям висевшиенадлинныхзеленых
шнурах два ее карандашных наброска, которые он велелвставитьвширокие
рамы. Идя от обедни, все могли видеть, как онвкрасивовышитыхтуфлях
посиживает у порога своего дома.
От больных он возвращался поздно вечером - обычно вдесять,иногдав
двенадцать. Он просил покормить его, а таккакслужанкаужеспала,то
подавала ему Эмма. Чтобы чувствовать себя свободнее, он снимал сюртук.Он
рассказывал, кого он сегодня видел, в каких селах побывал, какие лекарства
прописал, и, довольный собой, доедал остатки говядины, ковырялсыр,грыз
яблоко, опорожнял графинчик, затем шелвспальню,ложилсянаспинуи
начинал храпеть.
Он всегда раньше надевал на ночь колпак, и теперь фуляровыйплатокне
держался у него на голове; утром его всклокоченные волосы, белые отпуха,
вылезшего из подушки с развязавшимися ночью тесемкаминаволочки,свисали
ему на лоб. И зимой и летом он ходил в высоких сапогах с глубокимикосыми
складкаминаподъемеиспрямыми,негнущимися,словнообутымина
деревяшку, головками. Он говорил, что "в деревне и так сойдет".
Матери Шарля нравилось,чтоонтакойрасчетливый;онапо-прежнему
приезжала к нему после очередного более илименеекрупногоразговорас
супругом, но против своей снохи г-жа Бовари-мать,видимо,всеещебыла
предубеждена. Она считала, что Эмма "живет не посредствам",что"дров,
сахару и свечей уходит у нее не меньше, чем в богатых домах", ачтоугля
жгут каждый день на кухне столько, что его хватило бы и надвадцатьпять
блюд. Она раскладывала белье в шкафах,училаЭммуразбиратьсявмясе,
которое мясники приносили на дом. Эмма выслушивалаеенаставления,г-жа
Бовари на них не скупилась; слова "дочка", "маменька", поцелымднямне
сходившие с уст свекрови и невестки, произносились с поджатыми губами: обе
говорили друг другу приятные вещи дрожащими от злобы голосами.
Во времена г-жи Дюбюк старуха чувствовала, чтоШарльпривязанкней
сильнее, чем к жене, а его чувство к Эмме онарасценивалакакспадего
сыновней нежности, как посягательство на ее собственность. И онасмотрела
на счастье сына с безмолвной печалью, - так разорившийся богач заглядывает
в окно того дома, который когда-то принадлежал ему, и видит, что за столом
сидят чужие люди. Она рассказывала Шарлю о прошлом единственнодлятого,
чтобынапомнить,сколькоонаиз-занеговыстрадала,чемдлянего
пожертвовала, и чтобы после этого резче выступило невнимательное отношение
к нему жены, а потом делала вывод, что у него нет никаких оснований так уж
с нею носиться.
Шарль не знал, что отвечать; он почитал свою матьибесконечнолюбил
жену; мнение матери было для него законом, но ему не в чем былоупрекнуть
и Эмму.Послеотъездаматерионробкопыталсяповторитьвтехже
выражениях какое-нибудь самое безобидное ее замечание, но Эмма,нетратя
лишних слов, доказывала ему, как дважды два, что он не прав, и отсылалак
больным.