Причесавшись, как ей советовал парикмахер, онанаделабарежевоеплатье,
которое было разложено на постели. У Шарля панталоны жали в поясе.
- Штрипки будут мне мешать танцевать, - сказал он.
- Танцевать? - переспросила Эмма.
- Ну да!
- Ты с ума сошел!Несмешилюдей,сидисмирно.Врачуэтобольше
пристало, - добавила она.
Шарль промолчал. В ожидании, пока Эмма оденется, он стал ходить из угла
в угол.
Он видел ее в зеркале сзади, между двух свечей. Ее черные глазасейчас
казались ещетемнее.Волосы,слегкавзбитыеближекушам,отливали
синевой; в шиньонетрепеталанагибкомстеблерозасискусственными
росинками на лепестках.Бледно-шафрановогоцветаплатьебылоотделано
тремя букетами роз-помпон с зеленью.
Шарль хотел поцеловать ее в плечо.
- Оставь! - сказала она. - Изомнешь мне платье.
Внизу скрипка заиграла ритурнель, послышались звукирога.Эмма,едва
сдерживаясь, чтобы не побежать, спустилась с лестницы.
Кадриль уже началась. Гости все подходили. Стало тесно.Эммаселана
скамейку у самой двери.
По окончании контрданса танцующих сменили посреди залыгруппымужчин,
беседовавших стоя, и ливрейные лакеи с большими подносами. В ряду сидевших
девиц колыхались разрисованные вееры, прикрывались букетами улыбки, руки в
белых перчатках, очерчивавших форму ногтей и стягивавших кожу узапястья,
вертели флакончики с золотымипробками.Кружевныеоборки,брильянтовые
броши, браслеты с подвесками - все это трепетало на корсажах, поблескивало
на груди, позванивалонаобнаженныхруках.Волосы,гладкозачесанные
спереди, собирались в пучокназатылке,асверхувенками,гроздьями,
веткамибылиуложенынезабудки,жасмин,гранатовыйцвет,колосьяи
васильки. Матери в красных тюрбанах чинносиделиснадутымилицамина
своих местах.
Сердце у Эммы невольно дрогнуло,когдакавалервзялеезакончики
пальцев и в ожидании удара смычка стал с неювряд.Новолнениескоро
прошло.Покачиваясьвтактмузыке,чутьзаметноповодяшеей,она
заскользила позале.Пороюнаеелицепоявляласьулыбка,вызванная
некоторыми оттенками в звучании скрипки; их можно было уловить, лишь когда
другие инструменты смолкали; тогда же слышался тот чистыйзвук,скаким
сыпалисьнасукноигорныхстоловзолотыемонеты;потомвсевдруг
начиналось сызнова: точно удар грома, раскатывался корнет-а-пистон,опять
все так же мерно сгибались ноги, раздувались и шелестели юбки,сцеплялись
и отрывались руки; все те же глаза то опускались, то снова глядели навас
в упор.
Несколько мужчин от двадцати пяти до сорока лет (их было всегочеловек
пятнадцать), присоединившихся к танцующимиликтем,ктобеседовалв
дверях залы,выделялисьизтолпысвоимкакбыфамильнымсходством,
выступавшим несмотря на разницу в возрасте, на различие в наружностиив
одежде.
Фраки, сшитые, по-видимому, из болеетонкого,чемудругих,сукна,
как-то особенно хорошонанихсидели,волосысовзбитыминависках
локонами были напомажены самой лучшей помадой. Здороваябелизнаихлиц,
которая поддерживалась умеренностью в еде, изысканностью кухниикоторую
усиливали матовый фарфор, покрытаялакомдорогаямебельипереливчато
блестевший атлас, свидетельствовала о том, что это люди состоятельные. Они
свободно могли поворачивать шею, оттого что галстуки у нихбылиповязаны
низко; ихдлинныебакенбардыпокоилисьнаотложныхворотничках;они
вытирали себе губы вышитыми, распространявшими нежный запахплатками,на
которых бросались в глаза крупныеметки.Те,чтоуженачалистареть,
выглядели молодо, а на лицах у молодых лежал отпечаток некоторой зрелости.
В их равнодушныхвзглядахотражалосьспокойствие,котороедостигается
ежедневным утолением страстей, а сквозь мягкость их движений проступала та
особаяжестокость,которуюпробуждаетвчеловекегосподствонад
существами, покорными ему не вполне, развивающими его силу и тешащимиего
самолюбие, будьтоезданапородистыхлошадяхилисвязьспадшими
женщинами.
В трех шагах от Эммы кавалер в синем фраке и бледная молодая женщинас
жемчужным ожерельем говорили об Италии. Оба восхищалиськолоннамисобора
св.Петра, Везувием, Тиволи, Кастелламмаре,Кассино,генуэзскимирозами,
Колизеем при лунном свете. Одновременно Эммавслушиваласьвразговоро
чем-тодлянеенепонятном.Гостиобступиликакого-тоюнца,который
рассказывал, как он на прошлой неделе обскакал в АнглииМиссАрабеллуи
Ромула, как он,рискнув,выигралдветысячилуидоров.Кто-тодругой
жаловался, что его скаковые жеребцы жиреют, третийсетовалнаопечатки,
исказившие кличку его лошади.
В бальной зале становилось душно, свет лампы тускнел. Гости отхлынули в
бильярдную. Лакей влез на стул и,открывая,разбилокно;услышавзвон
стекла, Эмма обернулась и увидела, что из сада в окно смотрят крестьяне. И
тут она вспомнила Берто.Воображениюеепредставилисьферма,тинистый
пруд, ее отец в блузе под яблоней и она сама, снимающая пальчиком устойс
крынок молока в погребе. Но в сиянии нынешнего дня жизнь ее, такая досих
пор ясная, мгновенно померкла, и Эмма уже начинала сомневаться, ее лиэто
жизнь. Она, Эмма, сейчас на балу, а навсе,чтоосталосьзапределами
бальнойзалы,наброшенпокровмрака.Жмурясьотудовольствия,она
посасываламороженоесмараскином,-онабралаеголожечкойс
позолоченного блюдца, которое было у нее в левой руке.
Дама, сидевшая рядом с ней, уронила веер. Вэтовремямимопроходил
танцор.
- Будьте любезны, - обратилась к этомугосподинудама,-поднимите,
пожалуйста, мой веер, он упал за канапе!
Господин наклонился,иЭммауспелазаметить,что,кактолькоон
протянулруку,дамабросилаемувшляпучто-тобелое,сложенное
треугольником.