Потом Эмма шла к себе в комнату,запираладверь,принималасьмешать
угли в камине и, изнемогая от жары, чувствовала, как на нее всейтяжестью
наваливаетсятоска.Ейхотелосьпойтипоболтатьсослужанкой,но
удерживало чувство неловкости.
Каждый день в один и тот же час открывал ставни на своих окнахучитель
в черной шелковой шапочке; с саблею на боку шествовалсельскийстражник.
Утром и вечером через улицу проходили почтовые лошади - их гнали по трив
ряд кпрудунаводопой.Времяотвременинадверикабачказвенел
колокольчик, в ветреные дни дребезжалидержавшиесянажелезныхпрутьях
медные тазики, которые заменяли парикмахеру вывеску. Витрина егосостояла
из старой модной картинки, прилепленнойкоконномустеклу,ивосковой
женской головки с желтыми волосами. Парикмахер тоже сетовал на вынужденное
безделье, на свою загубленную жизньи,мечтаяотом,каконоткроет
заведение в большомгороде,ну,скажем,вРуане,нанабережнойили
недалеко от театра, целыми днями в ожидании клиентов мрачно расхаживалот
мэрии доцерквииобратно.Когдабыг-жаБовариниподнялавзор,
парикмахер в феске набекрень, в куртке наластикевсегдабылнасвоем
сторожевом посту.
Иногда после полудня в окнегостинойпоказывалосьзагорелоемужское
лицо в черныхбакенбардахимедленнорасплывалосьвширокой,мягкой
белозубой улыбке. Вслед за тем слышались звуки вальса, иподшарманкув
крошечнойзальце,междукреслами,диванамииконсолями,кружились,
кружились танцоры ростом с пальчик - женщины в розовых тюрбанах,тирольцы
в курточках, обезьянки в черных фраках, кавалеры в коротких брючках, и все
это отражалось в осколках зеркала, приклеенных по углам полоскамизолотой
бумаги. Мужчина вертел ручку, а сам все посматривал то направо, то налево,
то в окна. Время от времени, сплюнув натумбудлиннуювожжукоричневой
слюны, он приподнимал коленом шарманку - ее грубый ремень резал ему плечо,
- и из-под розовой тафтяной занавески, прикрепленнойкузорчатоймедной
планке, с гудением вырывались то грустные, тягучие, товеселые,плясовые
мотивы. Те же самые мелодии где-то там, далеко, играли в театрах,пелив
салонах, под них танцевали на вечерах,восвещенныхлюстрамизалах,и
теперь до Эммы доходили отголоски жизни высшего общества. В головеунее
без конца вертелась сарабанда, мысль ее, точно баядерка нацветахковра,
подпрыгивала вместе со звуками музыки, перебегала отмечтыкмечте,от
печали к печали. Собрав в фуражку мелочь, мужчина накрывал шарманку старым
чехлом из синего холста, взваливал на спину и тяжелымшагомшелдальше.
Эмма смотрела ему вслед.
Но совсем невмочьстановилосьейзаобедом,впомещавшейсявнизу
маленькой столовой с вечно дымящей печкой, скрипучей дверью, со стенамив
потеках и сырым полом. Эмме тогда казалось, что ей подают натарелкевсю
горечь жизни, и когда от вареной говядины шел пар, внутри у неетожекак
бы клубами поднималось отвращение.
Эмме тогда казалось, что ей подают натарелкевсю
горечь жизни, и когда от вареной говядины шел пар, внутри у неетожекак
бы клубами поднималось отвращение. Шарль ел медленно; Эммагрызлаорешки
или, облокотившись на стол, от скуки царапала ножом клеенку.
Хозяйство она теперь запустила, иг-жаБовари-мать,приехаввТост
Великим постом, очень удивиласьтакойперемене.Иточно:преждеЭмма
тщательно следила за собой, а теперь по целым дням ходила неодетая, носила
серые бумажные чулки, сидела при свечке. Она все твердила,что,разони
небогаты, значит надо экономить, и прибавляла,чтоонаоченьдовольна,
очень счастлива, что ей отличноживетсявТосте;всеэтиновыеречи
зажимали свекрови рот. Да и потом она, видимо, была отнюдь нерасположена
следовать ее советам; так, однажды, когда г-жа Бовари-мать позволиласебе
заметить, что господа должны требовать от слуг исполнениявсехцерковных
обрядов, она ответила ей таким злобным взглядом и такой холоднойулыбкой,
что почтенная дама сразу прикусила язык.
Эммасделаласьпривередлива,капризна.Оназаказываладлясебя
отдельные блюда и непритрагиваласькним;сегодняпилатолькоодно
молоко, а завтра без конца пила чай. То запиралась вчетырехстенах,то
вдруг ей становилось душно, она отворяла окна, надевала легкие платья.То
нещадно придиралась к служанке, то делала ей подарки, посылала вгостик
соседям; точно так же она иногда высыпаланищимвсесереброизсвоего
кошелька, хотя особой отзывчивостью исострадательностьюнеотличалась,
как, впрочем, и большинство людей, выросших вдеревне,ибозагрубелость
отцовских рук до некоторой степени передается их душам.
В конце февраля папаша Руо в память своеговыздоровленияпривеззятю
отменную индейку и прогостил три дня в Тосте. Шарль разъезжал побольным,
и с отцом сидела Эмма. Старик курил в комнате, плевал в камин,говорило
посевах, о телятах, коровах, о птице, о муниципальном совете, икогдаон
уехал, Эмма затворила за ним дверь с таким облегчением, что даже сама была
удивлена. Впрочем, она уже не скрывала своего презрения ни к кому иник
чему; порой она даже высказывала смелые мысли -порицалато,чтовсеми
одобрялось, одобряла то,чтосчиталосьбезнравственным,порочным.Муж
только хлопал глазами от изумления.
Что же,значит,этопрозябаниебудетдлитьсявечно?Значит,оно
безысходно?Ачемонахужевсехэтихсчастливиц?ВВобьесареона
нагляделасьнагерцогинь-фигурыумногихбылигрузнее,манеры
вульгарнее, чем у нее, и еевозмущаланесправедливостьпровидения;она
прижималась головой к стене и плакала; она тосковала по шумнойжизни,по
ночным маскарадам,попредосудительнымнаслаждениям,потомуещене
испытанному ею исступлению, в которое они, наверное, приводят.
Онапобледнела,унееначалисьсердцебиения.Шарльпрописалей
валерьяновые капли и камфарные ванны.