Землябыла влажная, но снег сошел, у водостоков она уже
вовсюзеленела, почки и только чтопоявившиесясережки уже окуталиголые
кусты дымкой, и воздухбыл душист, онбыл напоен запахом,полнымжизни и
полнымпротиворечий,пахловлажнойземлей,гнилымлистомимолодыми
ростками,казалось, что вот-вот послышится запахфиалок, хотяихещене
было. Мы подошлик кустам бузины, наних были крошечныепочки, но листьев
еще небыло,и когдая срезалветку, в нос мне ударил горьковато-сладкий
запах, которыйкакбы вобралв себя, сложил вместеи усилилвседругие
весенние запахи. Я былсовершеннооглушен, янюхал свойнож,нюхал свою
руку,нюхал ветку; этоее сок пахнул так пронзительно инеотразимо. Мы не
заговаривалиоб этом,нотоварищмой тоже долго изадумчиво нюхалсвою
трубку, ему тоже что-тоговорил этотзапах. Что ж, укаждого события своя
магия, инасейразмоесобытиесостояло в том, что наступающая весна,
которую я, бродя по раскисшему лугу, слыша запахи земли и почек, уже остро и
радостнопочувствовал,теперь, вфортиссимозапахабузины,сгустилась,
усилилась, стала чувственно воспринимаемым символом, очарованием. Дажеесли
бы это маленькое событие на том икончилось,я, пожалуй, никогда бы уже не
забылэтогозапаха;нет, каждая новаявстреча с ним,наверно, досамой
старости будилабыво мне воспоминание о томпервом разе, когда я осознал
этот аромат. Нотут прибавилось и нечтодругое. В ту пору я нашел у своего
учителя фортепианной игры старый альбом нот, сильно меня привлекший, это был
альбомпесен ФранцаШуберта.Яполисталего,когда мне как-то пришлось
довольно долго ждать учителя, и по моей просьбе он дал мне егона несколько
дней. В свободные часы я целиком отдавался блаженствуоткрытия, до той поры
я не знал ни одной вещи Шуберта и был тогда совершенно им очарован. И вотв
день того похода за бузиной или на следующий я открыл весеннюю песню Шуберта
"Die lindenLьfte sinderwacht" ("Проснулсянежныйветерок"(нем.)),и
первые аккордыфортепианного аккомпанементаошеломилименякаккакое-то
узнавание: эти аккорды пахлив точности так же, как та молодаябузина, так
же горьковато-сладко, так же сильно и густо, так же были полны ранней весны!
С той минутыассоциация"ранняя весна"-- "запах бузины" -- "шубертовский
аккорд" сталадля меня устойчивойи абсолютнозаконной,при звуках этого
аккордая тотчас женепременнослышутоттерпкий запах,ивсевместе
означает: "ранняявесна".Для менявэтой частной ассоциации есть что-то
прекрасное, с чем я ни за что не расстался бы. Но ассоциация эта, неизменное
оживление двух чувственных ощущений при мысли "ранняя весна", -- мое частное
дело. Ассоциациюэтуможно,конечно,рассказать, как яи описал вамее
сейчас. Но ее нельзя передать.Я могу сделать свою ассоциацию понятной вам.
но я не могу сделать так, чтобыхоть у одного из вас моя частная ассоциация
тожестала непреложным знаком,механизмом,неукоснительно реагирующимна
вызов и срабатывающим всегда одинаково".
но я не могу сделать так, чтобыхоть у одного из вас моя частная ассоциация
тожестала непреложным знаком,механизмом,неукоснительно реагирующимна
вызов и срабатывающим всегда одинаково".
Одиниз соучениковКнехта,ставший позднее первым архивариусом Игры,
рассказывал, чтоКнехт был мальчикнрававобщем тихо-веселого, во время
музицированияунего бывал поройнадиво задумчивый илиблаженныйвид,
пылкость и страстность он обнаруживал чрезвычайно редко, главным образом при
ритмическойигре в мяч,которую очень любил.Несколько раз, однако,этот
приветливый здоровый мальчик обращал на себя внимание и вызывал насмешки или
даже тревогу, так было в нескольких случаях отчисления учеников, в начальных
элитных школахчасто необходимого. Когда впервые один его одноклассник,не
явившийся ни на занятия, нина игры, непоявился и на другой деньи пошли
толки, чтототвовсе не болен, а отчислен, уехал и невернется, Кнехт был
будто бы не просто печален, а несколько дней словно бы не в себе. Позже,на
многолетпозже,онсамбудтобывысказалсяобэтомтак:"Когда
какого-нибудь ученика отсылали обратноизЭшгольцаионпокидал нас,я
каждый развоспринимал это как чью-то смерть. Если бы меняспросили, в чем
причина моей печали, я сказал бы,что она в сочувствии бедняге, загубившему
своебудущее легкомыслиеми ленью, и еще в страхе,страхе, что и со мной,
чего доброго, случится такое. Лишь пережив несколько подобных случаев и уже,
в сущности, не веря, что эта же участь может постичь и меня, я стал смотреть
на вещинемногошире.Теперьявоспринималисключение тогоилииного
electus'aне только какнесчастье и наказание, я ведьзнал теперь, что во
многих случаях самиотчисленные рады вернуться домой. Ячувствовал теперь,
что дело тутне тольков суде инаказании,жертвойкоторыхможет стать
человеклегкомысленный,но что "мир", внешниймир,изкотороговсе мы,
electi, когда-то пришли, перестал существовать совсем не в той мере, как мне
этоказалось,чтодлямногихонбыл,наоборот,великой,полной
притягательной силы реальностью, которая ихманила и наконецотозвала.И,
может быть, ею он был не только для единиц, а для всех, может быть, вовсе не
следовало считатьтех,кого этотдалекиймиртак притягивал, слабымии
неполноценными;может быть, кажущийсяпровал, который они потерпели, вовсе
не был никрахом, ни неудачей, абыл прыжкоми поступком, и,может быть,
это,наоборот, мы,похвально остававшиеся в Эшгольце, проявляли слабость и
трусость". Мы увидим, чтонесколько позднееэтимысли очень живо занимали
его.
Большой радостью было длянего каждое свиданиес мастером музыки.Не
режечемразвдва-тримесяца,приезжаявЭшгольц,тотпосещали
контролировал уроки музыки и водил дружбу с тамошним учителем,чьимгостем
нередко бывал в течение нескольких дней. Однажды он сам руководил последними
репетициямивечерниМонтеверди.