Эти муки, скорей всего лишeнные основания, вполне
понятны: вероятно, любой человек на его месте, не ослеплeнный глупостью
илисамодовольством, также терзался бысомнениямиотом, что егодругой
ответ Сталину, возможно, помог бы избежать трагедии. (8)
Пастернак говорил и о других жертвах террора. Онрассказал о Пильняке,
проводившим дни, неподвижно сидя перед окном вмучительном ожидании, что от
негопотребуютпоставить подпись на заявленииоб обличении одногоиз так
называемых изменников, и в концеконцов осознавшем, что он самобречeн. От
Пастернакаяузнал об обстоятельствах самоубийстваЦветаевой в 1941 году;
поэт считал, чтоеeсмерть можно было предотвратить, еслибы литературные
бюрократы не проявили такого бессердечия.Пастернак рассказал такжео том,
как какой-то человекпопросилегоподписатьоткрытое письмо,осуждающее
маршалаТухачевского.Когда поэт отказался это сделать иобъяснил причины
отказа,посетительразразился слезами, пылко обнял его,назвалсвятыми
благородным, а потомтут же донeс на него ворганы безопасности. Пастернак
решительно отвергаллюбыепредположенияоегосвязи сКоммунистической
партией,хотьне отрицал еe огромногоположительного, выходящего за рамки
России влияниявовремя войны. Он сравнивалРоссию согромнымкаторжным
кораблeм,гденадзиратели,стегающиегребцов плeтками -и естьпартия.
Пастернаквозмущалсяповедениемодногобританскогодипломата,немного
говорящегопо-русски и возомнившего себя поэтом. Дипломат времяот времени
навещал его и всегда пытался свести разговор к одной и той же теме:что он,
Пастернак, должен приблизиться к партии. Как смел этот джентльмен, явившийся
откуда-то издалека, столь бесцеремонно себя вести!Не был быя так любезен
передатьтому человеку(язналеголично), что его дальнейшие посещения
весьманежелательны? Я пообещал, но своe слово не сдержал, в частности,из
боязни подвергнуть опасности самого Пастернака. Тот дипломат, кстати, вскоре
покинулСоветский Союз и, какя узнал от друзей, впоследствии изменил свои
политические взгляды.
Пастернакникогда не упрекал меня в попытке навязатьемуте или иные
убеждения.Он немогпроститьмнедругого,чтоего глубокоранилои
оскорбляло:аименно,чтовомногихотталкивающих,пугающихи
противоестественныхаспектах русскойжизни я видел нечто интересное и даже
положительное,чтоясмотрелнавсeглазамилюбопытногоиинойраз
восхищeнногозрителя иэтимпоходил надругихиностранныхгостей,чьи
абсурдные иллюзии чужды, а иногда и оскорбительны для жителей России.
Больной темой для Пастернака было предположение, что его могут обвинить
вприспособленчестве,приписатьфактегоспасениявгодырепрессий
недостойной попытке примирения с партией и государством, жалкому компромиссу
между собственнымдостоинствомиборьбойзавыживание.Поэтпостоянно
возвращалсяк этомувопросу,вновьивновь объяснял, чтосовершенно не
способен на такое, и чтолюбой знающийего человек сможет подтвердить это.
Однажды он спросил меня,читал ли я его сборник военного времени "На ранних
поездах",ислышаллиразговорыотом,чтоэтакнигаявляется
доказательством егосближения с советской идеологией. Я честно ответил, что
ничего такого не слышал и что нахожу подобное мнение нелепым.
Анна Ахматова, связанная с Пастернакомузами тeплой дружбы и уважения,
рассказала мне отаком эпизоде.Она возвращалась в Ленинград изТашкента,
куда была эвакуирована в 1941 году. По дороге остановилась на несколько дней
в Москве и заехала в Переделкино. Вскоре после приезда онаполучила записку
от Пастернака с сообщением,чтоони никак не могут увидеться: поэт лежит в
постелисвысокойтемпературой.
Наследующийдень опять пришла записка
такого же содержания. Ана третий деньсамПастернак неожиданнопредстал
передней,навидсовершенноздоровый,безмалейшихследовнедавно
перенесeнногонедуга. Он тут же спросил, читала ли она его последнюю книгу.
При этом его взгляд выражал такое страдание, что Ахматова тактично ответила:
"Нет,ещeнечитала".ЛицоПастернакатутжепросветлело,онявно
почувствовал облегчение.Очевидно, поэт (возможно, напрасно) стыдился за те
стихи,которыев итогеникогдаинебыливысоко оцененыофициальными
властями, стыдился за свою вялую попытку стать гражданским поэтом - жанр для
него совершенно чуждый и далeкий.
Тогда, в 1945 году, он искренне надеялся,чтоРоссиявозродится, что
война - событие не менее страшное и варварское, чем революция - сыграла, тем
не менее,роль очищающей бури и является преддверием огромныхкатаклизмов.
Такого рода историческиеизменения, помнению Пастернака,недоступныдля
человеческогоума, имы не всостоянии онихсудить.Оних можно лишь
думать, всю жизнь пытаться постичь их, но понять их до конца никому не дано.
Этикатаклизмы выходят за рамки понятийдобра и зла, ихможнопринимать,
отвергать,подвергать сомнению,но в итоге приходится воспринимать их, как
явления природы, такие какземлетрясения, внезапные приливыиотливы. Это
преобразовательные процессы, не подчиняющиеся нормам моралииисторическим
категориям. Все ужасыи кошмарыдоносов, чисток, арестови казни невинных
жертвинаконец последовавшаяза этим разрушительная войнабыли в глазах
Пастернака прелюдией неизбежного и могучего расцвета духа.
Явновьувиделся с Пастернакомлишь одиннадцать лет спустя. Тогда, в
1956 году, отчуждениепоэта от официальной политикистраныбылополным и
бескомпромиссным. Онуже немогговорить без содроганияорежиме иего
представителях. Его подругуОльгуИвинскуюарестовали и последопросов и
пыток присудили кпяти годам принудительныхработ. "Ваш Борис, - сказал ей
министр государственной безопасности Абакумов, - презираети ненавидит нас,
нетакли?""Иэтоправда,- сказал мнеПастернак,- ейнечего было
возразить".
Я ехал в Переделкино с Нейгаузом и сыном Нейгауза и Зинаиды Николаевны,
которая уже многиегоды была женойПастернака.Нейгаузповторял сноваи
снова,чтоПастернак-святойчеловек,наивный доабсурда-верил в
возможность разрешения советскимивластямипубликации "ДоктораЖиваго", а
междутем,этотроманмогстатьпричинойбольшойтрагедии.Нейгауз
утверждал,чтоПастернак,величайшийрусскийписательзапоследние
десятилетия, будетистреблeн, уничтожен государством, унаследовавшим методы
царскогорежима. Чем же отличается новая Россия от старой? Преследованияи
подавлениятворческих личностейбыли иостаются.Нейгауззнал отсвоей
бывшейжены,чтоПастернакрешительнонастроенопубликоватьроман,и
отговорить его невозможно. Если поэт заговорит со мной обэтом, не мог бы я
постаратьсяубедитьего отказаться от безумной затеи? Этовопросжизни и
смерти:ведь до сих пор никто ни в чeмне может быть уверен. Ярешил, что
Нейгаузправ:необходимопомочьПастернакувыйтиизпсихологического
кризиса, в который он сам себя загнал.
Темвременем мы подошли к дому поэта. Пастернак уже ждал нас в дверях.
Он горячо обнял меня исказал, что счастлив вновь встретиться со мной после
одиннадцати лет, втечение которых произошломногособытий,втом числе
далеко не радостных... Тут он прервал самого себя и спросил: "Вероятно, и вы
хотите что-то мне сказать?" И тут не знаю, чтона меня нашло,но я проявил
чрезвычайную бестактность.