Он
неоднократно повторял мне, как он рад, что можетпроводитьлетние месяцы в
деревнеписателейПеределкино,посколькувпрошломонанаходиласьво
владенииизвестногославянофилаЮрияСамарина.Традицииславянофилов
исходилиизлегендарного"Садко",СтрогановаиКочубеев,былизатем
продолженыДержавиным,Жуковским,Тютчевым,Пушкиным,Баратынским,
Лермонтовым, а позже- Аксаковым,А.К.Толстым,Фетом, Буниным, Анненским.
Пастернакабсолютноотрицалпринадлежностькславянофиламлиберальной
интеллигенции,которая, как сказал Толстой,сама не знала, куда идeт. Это,
страстное, чуть лине болезненное стремление Пастернака, называться истинно
русским писателем с русской душой явно проявлялосьв негативном отношении к
его собственнымеврейским корням. Он избегал разговоров на эту тему, хоть и
прямоотнихнеотказывался.Пастернаксчитал,чтоевреидолжны
ассимилироваться,исчезнутькакнарод.Онговорилсомнойспозиции
убеждeнноговерующегохристианина.Этонемешалопоэтувосхищаться
некоторыми еврейскимиписателями,в томчисле ГейнеиГерманомКогеном
(своимнеокантианскимменторомвМарбурге),чьиидеи,преждевсего
философские и исторические, онсчиталосновательными иубедительными.Но
если в разговоре с Пастернакомречьзаходила о палестинских евреях, тона
еголице появлялось выражениеистинного страдания. Насколько я знаю,отец
поэта - художник - взглядовсынане разделял. Однажды яспросил Ахматову,
так жели болезненно относятся к этому предметуеeдругиеблизкие друзья
еврейскойнациональности:Мандельштам, Жирмунский, Эмма Герштейн? Ахматова
ответила, что те,хоть и не придают большого значения своему происхождению,
далеки от позиции Пастернакаи не пытаются подобно ему всячески сторониться
еврейской темы.
ВкусыПастернака вобластиискусствасформировалисьвпериодего
юности, ион навсегдаостался верен мастерам тойэпохи.Егомузыкальным
идолом былСкрябин.(Поэткогда-то сам подумывал опоприще композитора).
Никогда не забуду полных поклонения и восторга высказываний его иНейгауза,
бывшего мужа женыпоэта Зинаиды,о Скрябине,чьямузыкаоказала сильное
влияниенанихобоих.Вживописионибезусловнопоклонялись
художнику-символисту Врубелю,которогонарядусНиколаем Рерихом ставили
выше всех современныхживописцев. Пикассо,Матисс,Брак,Боннар,Клее и
Мондриан значили для них столь же мало, как Кандинский и Малевич.
На мой взгляд, Ахматова, Гумилeв и Марина Цветаева- последние великие
голосадевятнадцатого столетия,а Пастернак иМандельштам, несмотря на их
совершенно разный стиль, конца прошлого иначала нынешнеговека. Казалось,
новейшие течения в искусстве, представляемые Пикассо, Стравинским, Элиотом и
Джойсом, не оказали на них ни малейшего влияния, хоть они относились к ним с
уважением и иной раз даже с восхищением. Пусть акмеисты и пытались присвоить
девятнадцатомувеку символизм,провозглашаяпри этомсамихсебя поэтами
эпохи, сам ясчитаю, что Пастернака и его собратьев по перу можно отнести к
последнимпредставителямтакназываемогорусскогоренессанса.Ноэто
течение, подобномногим другим прогрессивнымдвижениямтого времени, было
насильственно прервано ходом политических событий.
Пастернак любилвсeрусское до такой степени, что был готовпростить
любые изъяны российской истории кроме сталинского периода. Но в 1945 году он
даже то время рассматривал, как тьму перед рассветом и изо всех сил напрягал
свой взор, стараясь разглядеть лучи солнца. Позднее он отразилсвои надежды
впоследнихглавах "ДоктораЖиваго". Поэт верил всвоюглубокую связь с
русским народом, говорил,чторазделяет его ожидания,страхии мечты.
Он
считал, что он сам, подобно Тютчеву, Толстому, Достоевскому, Чехову и Блоку,
выражает голос народа(заслугу Некрасова в этом планеонвпериод нашего
знакомства совершенно отрицал). Во время нашихмосковских встреч, когда мы,
всегдасглазунаглаз,сиделизаполированнымписьменнымстолом-
совершеннопустым, без единой книги идажелистабумаги-Пастернак не
уставалсноваиснова говоритьо своейблизостик стране,подчeркивая
несостоятельность вэтомотношенииМаяковскогои в особенности Горького.
Поэтнеоднократноповторял,что ондолженсказатьчто-то оченьважное
русским правителям: то, что знает только он один. Но рассуждения на эту тему
казалисьмнетуманнымиинепоследовательными.Иногдаядумал,что
недостаточное знаниерусского языка мешаетмнепонятьпоэта, но Ахматова
позже сказала,чтотоже ничегоне понимала,когдаПастернакпускался в
такого рода пророчества.
Однажды, находясь в подобном состоянии экстаза, Пастернак рассказал мне
о своeм телефонном разговоре со Сталиным, знаменитом разговоре, о котором до
сих порраспространяютсяразличные предположенияислухи.Ямогулишь
воспроизвести то,что услышалот поэтав 1945 году.Он находился в своей
квартирес женой и сыном,когда раздался телефонный звонок. Какой-то голос
сообщил,чтозвонятизКремля,ичтоСталинжелает говоритьсним.
Пастернак, уверенный, что это чья-то грубая шутка, повесил трубку, но звонок
прозвучал снова, и тот же голос заверил его, чтонет никакого обмана. Потом
к телефону подошeл и сам Сталин и осведомился, действительно ли он говорит с
БорисомЛеонидовичемПастернаком.Поэтподтвердил это. Затемпоследовал
вопрос:присутствовал ли ПастернакпричтениисочиненногоМандельштамом
пасквиля, направленного против него,Сталина. Поэт ответил,что это совсем
не важно, присутствовал он или нет, но он необыкновенно счастливбеседовать
с вождeм. Он всегда знал, что этот разговор когда-нибудь состоится, и теперь
им надо обсудить много чрезвычайно важных вещей. В ответ Сталин спросил его,
что ондумает о Мандельштаме, как поэте. Пастернак сказал, что высоко ценит
стихи Мандельштама, но они поэты совершенно разные, их творческие пути никак
непересекаются.И чтовообще всe этосовершенно не важно. В этот момент
рассказа Пастернак углубился в свои характерные метафизические рассуждения о
космическихповоротахв нашейистории, которые оннепременно долженбыл
обсудитьсоСталиным;этабеседа сталабы,каксчитал поэт,событием
огромного исторического значения. Могу себе представить, как он в таком духе
говорил соСталиным.Как быто небыло,тотснова спросилПастернака,
присутствовал ли он причтенииМандельштамомпресловутогопасквиля. Поэт
опятьответил,что этоне таксущественно, ичто они обязательно должны
встретиться в ближайшеевремя, чтобыпоговорить о наиважнейшихпроблемах,
вопросах жизни и смерти. "Если бы Мандельштам был моим другом, то я бы сумел
лучшевступитьсяза него",- сказалСталини повесил трубку.Пастернак
попытался перезвонить ему, но разумеется, безрезультатно.
Воспоминания об этом эпизоде были мучительны для поэта. Свой рассказ он
повторил мне потом, покрайней мере,дважды - отначаладоконца. Ту же
историю,можетбыть,несколькоиначе,чеммне,онизлагалидругим
посетителям.Вполневероятно,чтоегопопыткиспастиМандельштама,в
особенности,его обращение к Бухаринупродлили тому жизнь (Мандельштам был
репрессированнесколькимигодамипозже),нонеизбавили Пастернакаот
истязающего чувства вины.