Пастернакговорил
медленно, монотонно, низким тенором, несколько растягивая слова и с каким-то
жужжанием, услышав которое один раз, уже невозможно было забыть. Онудлинял
каждыйгласный звук,какинойраз слышишьв жалобных лирических оперных
арияхЧайковского,толькоуПастернакаэто звучалосбольшейсилой и
напряжением. Я,смущаясь, передалему пакет и объяснил, чтов нeм сапоги,
посланныеегосестройЛидией."Нет,нет,чтоэто?-закричалпоэт,
удивлeнный,какбудто я подалему милостыню,- этоявное недоразумение!
Вероятно, сапоги посланы не мне, а моему брату". Я чувствовал себя всe более
неловко. Жена поэта, Зинаида Николаевна, желая помочь мне, перевела разговор
на другую тему и задала вопрос овосстановлении Англии после Второй мировой
войны. Я ещe не началотвечать, как заговорил Пастернак: "Я был в Лондоне в
1935 году, наобратном пути с Антифашистского конгресса в Париже. Позвольте
рассказатьвсe с самогоначала. Делобылолетом,и я находился на даче,
когдако мне явились двапредставителя НКВД, а может,Союза писателей. Мы
тогданетакбоялись подобныхвизитов, как сейчас. Они сказалипримерно
следующее: "БорисЛеонидович, в Парижесобирается антифашистский конгресс.
Вы тоже приглашены на него. Желательно, чтобы вы выехали завтра. Вы проедете
через Берлин, где проведeте несколько часов и сможете повидаться со всеми, с
кем пожелаете. В Париж вы прибудете на следующий день и вечером тогоже дня
должны выступить на конгрессе". Я сказал, что у меня нет подходящего костюма
для такого случая.Но оказалось, что всe предусмотрено: мне вручили пиджак,
брюки,белуюрубашкуснегнущимисяманжетамиипаручeрныхкожаных
лакированных туфель, которые оказались как раз впору. Но витоге вышло так,
что я всем этим не воспользовался и поехал в своей обычной одежде. Позже мне
рассказали, что инициаторомприглашения былАндре Мальро,один из главных
организаторов конгресса.Он объяснилсоветскимвластям,чтоеслисреди
участниковнебудет меня иБабеля, известныхи популярныхв либеральных
западноевропейских и американских кругах писателей, то это вызовет вопросы и
непонимание. Тем ничего неоставалось, как пригласитьменя, хотя моe имя и
не стояло в первоначальном списке делегатов.
В Берлине я увиделся со своейсестрой Жозефиной и еe мужем, а на самом
конгрессевстретилмножествоизвестныхлюдей:Драйзера,Жида,Мальро,
Форстера, Арагона, Одена, Спендера, Розамонд Леман и других знаменитостей. Я
выступил исказал примерно следующее: "Насколько я понимаю, мы, литераторы,
собрались здесьсцелью организовать сопротивлениефашизму. Хочу выразить
своe отношение к этому: не надо ничего учреждать. Любая организация означает
смерть искусства. Личная свобода и независимость - вот, что самое главное. В
1789, 1848 и 1917 годах писатели не создавали никаких объединений,и уверяю
вас:онине нужны и приносят тольковред". Похоже,я всехудивил.Но я
сказалто, что думал. Я был готовк проблемам, ожидающих меня дома. Однако
ничего не произошло, и никто ни разу не заговорил со мной о том выступлении.
(5) Из Парижа я поехал в Лондон, где встретился со своим другом Ломоносовым,
инженером, необыкновенным человеком, страстьюк наукенапоминающимсвоего
знаменитого однофамильца.ИзЛондона я моремвернулсявЛенинград. Свою
каютуяделилсЩербаковым,секретарeмСоюзаписателей,человеком,
обладавшим большим влияниемивластью (6). Я начал говорить с ним и не мог
остановиться. Тот умолял меня наконец замолчать и дать ему поспать. Однако я
был безжалостным. Париж иЛондон расковали, раскрепостили меня. У Щербакова
явносложилось впечатление онестабильности моего душевногосостоянияи,
вероятно, это мнение послужило мне впоследствии на пользу".
Пастернак несказалпрямо,что репутация слегка сумасшедшегочудака
или,мягчеговоря,известногоэксцентрикаспаслаего вгодыбольшого
террора.Нодругиеприсутствующие,какпотомвыяснилось,именнотак
истолковали его слова и позже объяснили мне, что за ними стояло.
Пастернак спросилменя, знаком лиясего прозой, преждевсего,с
"Детством Люверс", на чтоя с удовольствиемответил положительно: ведь это
была одна из моих любимых книг."Я чувствую по вашему ответу, - сказал поэт
(абсолютно несправедливо и необоснованно, на мой взгляд),- что вы находите
этукнигунадуманной,нереальнойинесвязной. Пожалуйста,не отрицайте
этого. Таково ваше мнение, и вы совершенно правы. Я сам стыжусь своей работы
-не поэзии,разумеется,а прозы. Мояпрозабыла написанапод влиянием
наиболееслабых итeмныхсторонсимволистскоготечения,вдохновляющего
многих вте годы своим мистическимхаосом. Конечно, Андрей Белый гениален,
его "Петербург" и "Котик Летаев" замечательны,но еговлияние на меня было
фатальным.Другое дело-Джойс.Всe, что я писал тогда,былоодержимо,
принудительно,надломано,искусственно ив итоге никудане годно. Однако
сейчася пишу что-то совсемдругое: новое, светлое, гармоничное, стройное,
классически чистое ипростое.Ктакой манерестремился Винкельман, да, и
Гeте тоже. Это будет моe последнее слово, моe самое важное обращение к миру.
Я хочу, чтобы эта работа стала главным моим наследием,и посвящу ей остаток
жизни".
Немогуручатьсязаполную достоверность этихслов, но смыслих я
хорошозапомнил,такжекакголосиинтонации,с которымионибыли
произнесены.Работа,окоторойговорилПастернак,былакнига"Доктор
Живаго". В 1945 году писатель закончил еeпервые главы.Позжеон попросил
меня прочитать их и отвезтиегосeстрам в Оксфорд. Я выполнил его просьбу,
ещe не зная тогда, что итогом этого замысла станет знаменитый роман.
На некоторое время воцарилось молчание.Потом поэтзаговорил снова. О
том,каконлюбитГрузию,грузинскихписателейЯшвилииТабидзе,о
грузинскомвинеинеобыкновенномгостеприимстве грузин. Затем он вежливо
спросил меня о ситуации на Западе и поинтересовался, знаком ли я с Гербертом
Ридом иего доктриной индивидуализма. Эта доктрина, объяснил он, исходит из
философииморали, и прежде всего,изидеиличнойсвободыКантаиего
истолкователяГермана Когена, которого он знал иглубоко уважал со времени
своегостуденчествавМарбургедоПервоймировойвойны.АвотБлок
совершенноне понимал Канта и представил его всвоeм стихотворении"Кант"
мистиком.Известно ли мне это? Знаю лия Стефана Шиманского, который издал
несколько его, Пастернака, работ в переводе? Что касается ситуации в стране,
емунечегосказать.Ядолженясно представить себе, чточасыв России
остановилисьв 1928 году(хочу заметить, что Пастернак,так же как другие
русскиеписатели,никогда непроизносил слов "Советский Союз"), поскольку
связи с внешним миром были тогда радикально оборваны. Пастернак добавил, что
в главе, посвящeннойему советской энциклопедией, нисловом не упоминаются
его последние произведения.
В разговор вмешалась Лидия Сейфуллина, довольно известная писательница,
уже немолодаяженщина; она как раз вошла вовремямонолога Пастернака: "О
себе я могу сказать то же самое. В энциклопедии обо мне сказано: 'Сейфуллина
в настоящее время переживает психологический и творческий кризис'. Эти слова
остаются неизменнымиуже двадцать лет,для советскогочитателя якакбы
пребываюв вечном кризисе. Мыс вами, Борис Леонидович, похожина жителей
Помпеи,которых на полусловезасыпалпепел.Акак маломы знаем!Мне,
например, известно, что Метерлинк и Киплинг умерли.