Уайт поставил свой мольберт на берегу и сделал несколько ярких этюдов -
моря и гор. Туземцы образовали у него за спиной широкий и болтливый полукруг
и следили за работой его кисти. Кьоу, никогданепренебрегавшийдеталями,
усвоил себе роль, которую и выдержалдосамогоконца:ондругвеликого
художника, деловой человек на покое. Эмблемой его положения служил карманный
фотоаппарат.
- Как признак дилетанта из высшего общества, - говорил он, - обладателя
чистой совести и солидного счета вбанке,аппаратзабиваетдажечастную
яхту. Человек ничего не делает;шатаетсяпоберегуищелкаетзатвором,
значит - он пользуется большим уважением в денежных кругах. Чутьтолькоон
кончает обирать... своих ближних, он - начинает снимать их. Кодакдействует
на людей больше, чем брильянтовая булавка в галстуке или титул.
Таким образом, Кьоу разгуливал по Коралиоиснималкрасивыевидыи
робких сеньорит, а Уайт парил в более высоких эмпиреях искусства.
Через две недели после их прибытия великий план начал осуществляться. К
отелю подъехал один из адъютантов президента ввеликолепнойчетырехместной
коляске. Президент хотел бы, чтобы сеньорУайтпобывалвCasaMorenaс
неофициальным визитом.
Кьоу крепко сжал трубку зубами.
- Десять тысяч, ни цента меньше, - сказал он художнику.-Помнисвою
цену. И, пожалуйста, золотом! Не давайимвсучитьтебегнусныебумажки,
которые считаются деньгами в здешних местах.
- Может быть, он зовет меня совсем не для этого, - сказал Уайт.
- Еще чего! - сказал Билли с великолепным апломбом. - Ужязнаю,что
ему нужно. Ему нужно, чтобы знаменитый американский художникифлибустьер,
ныне живущий в его презренной стране,написалегопортрет.Собирайсяже
скорей!
Коляска отбыла вместе схудожником.Кьоушагалпокомнатевзади
вперед, выпуская из трубки огромные клубы дыма, и ждал.Черезчасколяска
снова остановилась у двери отеля, оставила Уайта и покатила прочь.Художник
взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Кьоу пересталкурить
и превратился в молчаливый вопросительный знак.
- Вышло! - крикнул Уайт. Его детское лицо пылало. -Билли,тыпросто
восторг. Да, ему нужен портрет. Я сейчас расскажутебевсе.Чертвозьми!
Этот диктатор молодчина! Диктатор до кончиков ногтей. НекаясмесьизЮлия
Цезаря,ЛюцифераиЧонсиДепью(2),написанныхсепией.Вежливостьи
мрачность его стиль. Комната, где он принял меня, в десять квадратныхакров
и напоминает увеселительный пароход на Миссисипи - зеркала, позолота,белая
краска. По-английски он говорит лучше, чемя.Зашелразговороцене.Я
сказал: десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых, прикажет вывести
меня и расстрелять. Но у него даже ресницы недрогнули.Онтолькомахнул
своей каштановой ручкой исказалнебрежно:"Сколькоскажете,столькои
будет". Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали портрета.
Я
сказал: десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых, прикажет вывести
меня и расстрелять. Но у него даже ресницы недрогнули.Онтолькомахнул
своей каштановой ручкой исказалнебрежно:"Сколькоскажете,столькои
будет". Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали портрета.
Кьоу повесил голову. Легко былопрочитатьнаегопомрачневшемлице
сильнейшие угрызения совести.
- Я провалился, - сказал он печально.-Кудамнебратьсязатакие
большие дела? Мое дело продавать апельсиныстележки,дляболеесложных
махинаций я не гожусь. Когда я сказал: десять тысяч, клянусь, ядумал,что
больше этот черномазый не даст, а теперь я вижу, что из негоможнобылос
тем же успехом выжать все пятнадцать. Ах, Кэрри, отдай старого Кьоу в уютный
и тихий сумасшедший дом, если еще хоть раз с ним случится подобное.
Летний дворец, Casa Morena, хотя и был одноэтажнымзданием,отличался
великолепным убранством. Он стоял на невысокомхолмевобнесенномстеною
роскошном тропическом саду на возвышенной окраине города. На следующийдень
коляска президента снова приехала за живописцем. Кьоу пошелпрогулятьсяпо
берегу, где и он и его "коробка с картинками"ужесталиобычнымявлением
Когда он вернулся в гостиницу, Уайт сидел на балконе в шезлонге.
- Ну, - сказал Кьоу, - была ли утебябеседасегопустозвонством?
Решили, какая мазня ему надобна?
Уайт вскочил с креслаинесколькоразпрошелсявзадивпередпо
балкону. Потом он остановился и засмеялсясамымудивительнымобразом.Он
покраснел, и глаза у него блестели сердито и весело.
- Вот что, Билли, - сказал онрезко.-Когдатыпришелкомнев
мастерскую и сказал, что тебе нужна картина, я думал, что тебе нужно,чтобы
янамалевалгде-нибудьнагорномхребтеобъявлениеобовсянкеили
патентованном средстве для ращения волос. Так вот, по сравнению стем,что
мне предлагают теперь по твоей милости, это было бы самой возвышенной формой
живописи. Я не могу написать эту картину, Билли. Отпусти меня домой.Дайя
попробую рассказать тебе, чего хочет от меня этот варвар.Унеговсеуже
заранее обдумано, и есть даже готовый эскиз,сделанныйимсамим.Недурно
рисует, ей-богу. Но, музы! послушай, какую чудовищную чепуху онзаказывает.
Он хочет, чтобы в центре картины был, конечно, он сам. Его нужно написатьв
виде Юпитера, который сидит на Олимпе, а под ногами у него облака. Справа от
него стоит Георг Вашингтон в полной параднойформе,положиврукуемуна
плечо. Ангел с распростертыми крыльями парит в высоте ивозлагаетначело
президента лавровый венок, точно он победитель на конкурсекрасоток.Ана
заднем плане должны быть пушки,апотомещеангелыисолдаты.Утого
негодяя, который намалевал бы такую картину, не человечья, асобачьядуша;
единственный достойный удел для него-погрузитьсявзабвениедажебез
жестянки, прикрепленной к хвосту и напоминающей о нем своим дребезжанием.