В жизни я не видела столько
народу. В жизни не видела таких переполненных кафе. Часами надо было дожидаться
столика, а в трамвай и вовсе не сядешь. День и ночь там все кипело ключом, в
Валенсии.
- А что же ты там делала? - спросила Мария.
- Мало ли что, - сказала женщина. - Мы ходили на пляж, и лежали в воде, и
смотрели, как быки вытаскивают из моря большие парусные лодки. Быков загоняют в
море на большую глубину и там впрягают в лодки; и они спешат назад, на берег,
сначала вплавь, а потом, как почуют дно под ногами, так чуть не бегом бегут.
Утро, и маленькие волны бьются о берег, и десять пар быков тянут из моря лодку
под всеми парусами. Вот это и есть Валенсия.
- Что же ты еще делала, когда не смотрела на быков?
- Мы завтракали в павильонах на пляже. Пирожки с жареной и мелкорубленой
рыбой, и перцем, красным и зеленым, и маленькими орешками, похожими на зерна
риса. Тесто нежное и рассыпчатое, а рыба так и тает во рту. Креветки только что
из воды, политые лимонным соком. Розовые и сладкие и такие крупные - раза четыре
куснешь. Мы много их ели. А еще мы ели paella из риса со всякой морской мелочью
- рачками, моллюсками, ракушками, маленькими угрями. Угрей мы еще ели отдельно,
жаренных в масле, их не надо было даже разжевывать. И пили мы при этом белое
вино, холодное, легкое и очень вкусное, по тридцать сантимо бутылка. А на
закуску - дыня. Там ведь родина дынь.
- Кастильские дыни лучше, - сказал Фернандо.
- Que va, - сказала жена Пабло. - Кастильские дыни - это только срам один.
Если хочешь знать вкус дыни, возьми валенсийскую. Как вспомню эти дыни, длинные,
точно рука от кисти до плеча, зеленые, точно море, и сочные, и хрустящие под
ножом, а на вкус - слаще, чем летнее утро. А как вспомню этих угрей - крошечные,
нежные, сложенные горкой на тарелке. Или пиво, которое мы пили с самого полудня
из кружек с добрый кувшин величиной, такое холодное, что стекло всегда
запотевало.
- А что ты делала, когда не пила и не ела?
- Мы любили друг друга в комнате, где на окнах висели шторы из тонких
деревянных планок, а верхняя рама балконной двери откидывалась на петлях, и в
комнату задувал легкий ветер. Мы любили друг друга в этой комнате, где даже днем
было темно от опущенных штор и, пахло цветами, потому что внизу был цветочный
рынок, и еще пахло жженым порохом от шутих, которые то и дело взрывались во все
время ярмарки. По всему городу тянулась traca - целая сеть фейерверочных петард,
они все были соединены друг с другом и зажигались от трамвайных искр, и тогда по
всем улицам стоял такой треск и грохот, что трудно даже представить себе. Мы
любили друг друга, а потом опять посылали за пивом; служанка принесет запотевшие
от холода кружки, а я приму их от нее в дверях и приложу холодное стекло к спине
Финито, а тот спит и не слышит, как принесли пиво, и сквозь сон говорит: "Ну-у,
Пилар. Ну-у, женщина, дай поспать". А я говорю: "Нет, ты проснись и выпей,
посмотри, какое оно холодное", - и он выпьет, не раскрывая глаз, и опять заснет,
а я сижу, прислонившись к подушке в ногах кровати, и смотрю, как он спит,
смуглый и черноволосый, и молодой, и такой спокойный во сне, и одна выпиваю все
пиво, слушая, как играет оркестр, проходящий по улице. А ты что? - сказала она
Пабло. - Разве ты можешь это понимать?
- У нас с тобой тоже есть что вспомнить, - ответил Пабло.
- Да, - сказала женщина. - Да, конечно. В свое время ты был даже больше
мужчиной, чем Финито. Но мы с тобой никогда не ездили в Валенсию. Никогда мы не
ложились в постель под звуки оркестра, проходящего по улицам Валенсии.
- Мы не могли, - сказал ей Пабло. - У нас не было случая поехать в Валенсию.
Ты сама это знаешь, только не хочешь подумать об этом. А зато с Финито тебе ни
разу не случалось пустить под откос поезд.
- Да, - сказала женщина. - Только это нам теперь и осталось. Поезд. Да.
Поезд, это верно. Против этого ничего не скажешь. При всей лени, никчемности и
слюнтяйстве. При всей теперешней трусости. Я не хочу быть несправедливой. Но
против Валенсии тоже ничего не скажешь. Слышите, что я говорю?
- Мне она не понравилась, - невозмутимо сказал Фернандо. - Мне не понравилась
Валенсия.
- А еще говорят, мулы упрямы, - сказала женщина. - Убирай посуду, Мария. Пора
идти.
И тут они услышали шум возвращающихся самолетов.
9
Они столпились у выхода из пещеры и следили за ними. Звенья бомбардировщиков,
напоминавшие грозные разлатые наконечники стрел, шли теперь высоко и быстро,
раздирая небо ревом своих моторов. Они, правда, похожи на акул, подумал Роберт
Джордан, на акул Гольфстрима - остроносых, с широкими плавниками. Но движутся
они, сверкая на солнце серебром широких плавников и легкой дымкой пропеллеров, -
эти движутся совсем по-другому, чем акулы. Их движение не похоже ни на что на
свете. Они как механизированный рок.
Тебе надо писать, сказал он себе. Что ж, может быть, когда-нибудь опять
примешься за это. Он почувствовал, как Мария взяла его за локоть. Она смотрела в
небо, и он сказал ей:
- Как по-твоему, guapa [красавица, милая (исп.)], на что они похожи?
- Не знаю, - сказала она. - Должно быть, на смерть.
- А по-моему, просто на самолеты, - сказала жена Пабло. - Куда же девались
те, маленькие?
- Наверно, перелетают через горы в другом месте, - сказал Роберт Джордан. - У
бомбардировщиков скорость больше, поэтому они не ждут тех и возвращаются назад
одни. Мы их никогда не преследуем за линию фронта. Машин мало, рисковать нельзя.
В эту минуту три истребителя типа "хейнкель", держа курс прямо на них,
показались, покачивая крыльями, над самой прогалиной, чуть повыше деревьев,
точно стрекочущие, тупоносые, уродливые игрушки, и вдруг с грозной
стремительностью выросли до своей настоящей величины и умчались в подвывающем
реве моторов. Они прошли так низко, что все, кто стоял у входа в пещеру, увидели
летчиков в очках и кожаных шлемах, увидели даже шарф, развевающийся за спиной у
ведущего.
- Эти могут заметить лошадей, - сказал Пабло.
- Эти и огонек твоей сигареты заметят, - сказала женщина. - Опустите попону.
Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетели через горы в
другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.
Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.
- Как сон, от которого очнешься среди ночи, - сказала Мария Роберту Джордану.
Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимого жужжания, которое
иногда остается, когда звук уже замер вдали, - будто кто-то слегка зажимает тебе
пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.
- Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, - сказала ей Пилар. - Ну
как? - Она повернулась к Роберту Джордану. - Поедем или пойдем пешком?
Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.
- Как хочешь, - сказал Роберт Джордан.
- Тогда пешком, - сказала она. - Это полезно для моей печени.
- Верховая езда тоже полезна для печени.
- Для печени полезна, а для зада вредна.