Уважали менязаэто.Яничегоневозражал,таккаксам
распустил этот слух.
-- Так,так,--закивалПодтягин.--Ввасесть что-то
хитрое, Левушка... Это хорошо...
-- А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно не
страдал от этой чистоты. Гордился ею, как особеннойтайной,а
выходило,чтояочень опытен. Правда, я вовсе не был стыдлив
или застенчив. Просто очень удобно жил в самом себе иждал.А
товарищимои,те,чтосквернословили,задыхались при слове
"женщина",быливсетакиепрыщеватые,грязные,смокрыми
ладонями.Вотзаэти прыщи я их презирал. И лгали они ужасно
отвратительно о своих любовных делах.
-- Не могу скрыть от вас,-- своим матовымголосомсказал
Подтягин,--чтояначалс горничной. А какая была прелесть,
тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела.
-- Нет, я ждал,-- тихо сказал Ганин.--Оттринадцатидо
шестнадцатилет,три, значит, года. Когда мне было тринадцать
лет, мы играли раз в прятки, и я оказался со сверстником вместе
в платяном шкалу. Он в темноте ч рассказалмне,чтоестьна
светечудесныеженщины,которыепозволяют себя раздевать за
деньги. Я не расслышал правильно, как он их назвал,иуменя
вышло: принститутка. Смесь институтки и принцессы. Их образ мне
казалсяпоэтомуособенноочаровательным, таким таинственным.
Но, конечно, я вскоре понял, что ошибся, таккактеженщины,
которыевразвалкуходилипоНевскомуиназывалинас,
гимназистов, "карандашами" вовсеменянепрельщали.Ивот,
послетрехлет такой гордости и чистоты, я дождался. Это было
летом, у нас в деревне.
-- Так, так,--сказалПодтягин.--Всеэтояпонимаю.
Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща. любовь...
Ганин посмотрел на него с любопытством. -- Да что же может
быть лучше, Антон Сергеевич?
-- Эх,незнаю,неспрашивайтеменя,голубчик. Я сам
поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начатьжитьсызнова.
Только думается мне, что в конце концов лучше быть сангвиником,
человекомдела,а если кутить, так, чтоб")! зеркала лопались.
-- Иэтобыло,--усмехнулсяГанин.Подтягиннаминуту
задумался. -- Вот вы о русской деревне говорили, Лев Глебович.
Вы-то,пожалуй, увидите ее опять. А мне тут костьми лечь.
Или, если не здесь,товПариже.Совсемясегодняраскис
что-то. Простите,
Обазамолкли.Прошелпоезд.Далеко,далекокрикнул
безутешно и вольно паровоз. Ночь в незавешенном стеклехолодно
синела, отражая абажур лампы и край освещенного стола. Подтягин
сиделсутуло,опустивседуюголовуи вертя в руках кожаный
футляр портсигара. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял.
Были ли то думы о бледнопрошедшейжизни,илижестарость,
болезнь,нищета, с темной ясностью ночного отраженья, являлись
перед ним,-- были ли это думы о паспорте, о Париже, илипросто
-- скучная мысль о том, что вот узор на коврике как раз вмещает
носоксапога,чтохорошо бы выпить холодного пива, что гость
засиделся, не уходит,-- Богвесть;ноГанин,глядянаего
большуюпоникшую голову, на старческий пушок в ушах, на плечи,
округленные писательским трудом,почувствовалвнезапнотакую
грусть,что уже не хотелось рассказывать ни о русском лете, ни
о тропинкахпарка,нитемболееотомудивительном,что
случилось вчера.
Были ли то думы о бледнопрошедшейжизни,илижестарость,
болезнь,нищета, с темной ясностью ночного отраженья, являлись
перед ним,-- были ли это думы о паспорте, о Париже, илипросто
-- скучная мысль о том, что вот узор на коврике как раз вмещает
носоксапога,чтохорошо бы выпить холодного пива, что гость
засиделся, не уходит,-- Богвесть;ноГанин,глядянаего
большуюпоникшую голову, на старческий пушок в ушах, на плечи,
округленные писательским трудом,почувствовалвнезапнотакую
грусть,что уже не хотелось рассказывать ни о русском лете, ни
о тропинкахпарка,нитемболееотомудивительном,что
случилось вчера.
-- Нувот,япойду. Спите спокойно, Антон Сергеевич. --
Спокойнойночи,Левушка,--вздохнулПодтягин.--Хорошомы
потолковали с вами. Вы вот не презираете меня за то, что я взял
у Куницына денег.
Итолько в последнюю минуту, уже на пороге комнаты, Ганин
остановился, сказал:
-- Знаете что, Антон Сергеевич? У меня начался чудеснейший
роман.Ясейчасидукней.Яоченьсчастлив.Подтягин
приветливо кивнул.
-- Так, так. Кланяйтесь. Не имею чести знать, но все равно
кланяйтесь.
VI
Он,странносказать, не помнил, когда именно увидел ее в
первый раз.Бытьможет,надачномконцерте,устроенномв
большойригеналугу.А может быть, и до того он мельком ее
видал. Он как будто бы уже зналеесмех,нежнуюсмуглотуи
большойбант,когдастудент-санитарприместном солдатском
лазарете рассказывал ему о барышне "милой изамечательной"--
таквыразилсястудент,--ноэтот разговор происходил еще до
концерта. Ганин теперь напрасно напрягал память: первую,самую
первуювстречу он представить себе не мог. Дело. в том, что он
ожидал ее с такоюжадностью,такмногодумалонейвте
блаженныеднипослетифа, что сотворил ее единственный образ
задолго до того, как действительно ееувидел,потомутеперь,
черезмноголет,емуиказалось,чтота встреча, которая
мерещиласьему,итавстреча,котораянаявупроизошла,
сливаются,переходятодна в другую незаметно, оттого что она,
живая, была только плавным продленьем образа, предвещавшего ее.
И в июльский вечер Ганин нажал на железную, певучуюдверь
парадного крыльца и вышел в синеву сумерек. В сумерках особенно
легко шел велосипед, шина с шелестом нащупывала каждый подъем и
выгибвутоптанной земле по краю дороги. И когда он скользнул
мимо темной конюшни, оттуда пахнуло теплом,фырканьем,нежным
стукомпереставленногокопыта.И,дальше, дорогу охватили с
обеих сторон бесшумные в этот час березы, и в стороне,посреди
луга,былмягкийсвет, словно на гумне тлел пожар, и темными
полямикотдельностоявшейригешливразброд,неспеша,
по-праздничному гудевшие люди.