Внутрибылсколоченпомост,расставлены скамейки, свет
обливал головы и плечи,игралвглазах,пахлоледенцамии
керосином.Народунабралосьмного:вглубинеразместились
мужики и бабы, посередке дачники и дачницы, впереди же на белых
парковыхскамейках--человекдвадцатьсолдатизсельского
лазарета,нахохленных,тихих,спроплешинами в серой синеве
стриженых, очень круглых голов. А в стенах,украшенныхеловой
хвоей,тамисямбыли щели, сквозь которые глядели звездная
ночь да черные тени мальчишек, взгромоздившихся по тойстороне
на высоко наваленные бревна.
ИзПетербургаприехавшийбас, тощий, с лошадиным лицом,
извергался глухимгромом;школьныйхор,послушныйпевучему
щелчку камертона, подтягивал ему.
Исредижелтого,жаркогоблеска,средизвуков,
становившихся зримыми в видескладокпунцовыхисеребристых
платков,мигавшихресниц,черныхтенейнаверхних балках,
перемещавшихся, когдапродувалночнойветерок,средиэтого
мерцаньяилубочноймузыки,средивсехплечиголов,в
громадной, битком набитой риге,-- для Ганина было толькоодно:
онсмотрел перед собой на каштановую косу в черном банте, чуть
зазубрившемся на краях, он гладил глазами темныйблескволос,
по-девически ровный на темени. Когда она поворачивала в сторону
лицо, обращаясь быстрым, смеющимся взглядом к соседке, он видел
итемныйрумянецеещеки, уголок татарского горящего глаза,
тонкий изгиб ноздри, которая тощурилась,торасширяласьот
смеха.
Апотом,когдавсекончилось,иогромныйзаводской
автомобиль, таинственно озаривтравуизатемвзмахомсвета
ослепивспящуюберезуимостик над канавой, увез столичного
баса, и в синюю темноту по клеверной росе поплыли, празднично и
зыбко белеясь, дачницы, и кто-то в темноте закуривал,держав
горстяхуосвещенноголицавспыхнувшийогонек,--Ганин,
взволнованный и одинокий,пошелдомой,катязаседлочуть
стрекотавший спицами велосипед.
Окнобольшойстаромоднойуборнойвкрыледома, между
чуланом и комнатушкой экономки, выходило назаброшеннуючасть
садовойплощадки,гдечернелавтени железного навеса чета
колес над колодцем, и шли по земле деревянные желобаводостока
междуобнаженными вьющимися корнями трех огромных, разросшихся
вширь тополей. Окно было расписное: цветной копьеносец казал на
стекле свою квадратнуюбородуимогучиеикры,--истранно
светилсяонпритускломблеске керосиновой лампы с жестяным
рефлектором, висевшей подле тяжелого бархатного шнура: дернешь,
и в таинственных недрах дубового креслазакипитвлажныйгул,
глухие глотки. Ганин отпахнул пошире раму цветного окна, уселся
сногаминаподоконник,-- и бархатный шнур тихо качался,-- и
звездное небо между черных тополейбылотакое,чтохотелось
поглубже вздохнуть.
И эту минуту, когда он сидел на подоконнике
мрачнойдубовойуборнойидумал о том, что, верно, никогда,
никогда он не узнает ближе барышни с чернымбантомнанежном
затылке,итщетнождал,чтобыв тополях защелкал фетовский
соловей,-- эту минуту Ганинтеперьсправедливосчиталсамой
важной и возвышенной во всей его жизни.
Оннепомнил,когдаон ее увидел опять,-- на следующий
деньиличерезнеделю.Назакате,довечернегочая,он
взмахивалнапружинистыйкожаныйклин,упиралсярукамив
рулевые рога и катил прямо в зарю. Он избирал всегда один и тот
же путь, круговой, мимодвухдеревень,разделенныхсосновым
лесом,ипотомпошоссе, между полей, и домой через большое
село Воскресенск, что лежит на реке Оредеж, воспетойРылеевым.
Онзналсамыйпуть,тоузкий, утрамбованный, бегущий вдоль
опасной канавы, то мощенныйбулыжниками,покоторымпрыгало
переднееколесо,тоизрытыйковарнымиколеями, то гладкий,
розоватый, твердый,-- он знал этот путь на ощупь и на глаз, как
знаешь живое тело, и катил по немубеззапинки,вдавливаяв
шелестящую пустоту упругие педали.
Всосновомперелеске,нашероховатых стволах, вечернее
солнце лежало огненно-румянымиполосками.Издачныхсадиков
доносилсястуккрокетныхшаров;иврот, в глаза попадали
мошки.
Иногда на шоссе у пирамидки щебня, над которым пустыннои
нежногуделтелеграфный столб, облупившийся сизыми струпьями,
он останавливался и, опираясь на велосипед, гляделчерезполя
наоднуизтехлесныхопушек,что бывают только в России,
далекую,зубчатую,черную,инаднейзолотойзападбыл
пересеченоднимтольколиловатымоблаком,из-подкоторого
огненным веером расходились лучи. И глядя нанебо,ислушая,
какдалеко-далеконаселе почти мечтательно мычит корова, он
старался понять, что все это значит-- вот это небо, иполя,и
гудящийстолб;казалось,чтовот-вот сейчас он поймет,-- но
вдруг начинала кружиться голова, и светлое томленье становилось
нестерпимым.
Он никогда не знал, где встретит, где обгонит ее, на каком
повороте дороги, в этом ли перелеске или в следующем. Онажила
вВоскресенске,ив тот же час, как и он, выходила бродить в
пустыне солнечноговечера.Онзамечалееиздали,исразу
холоделовгруди.Онашлабыстро,засунувруки в карманы
темно-синей, под цвет юбки, шевиотовой кофточки, надетой поверх
белой блузки, и Ганин, как тихий ветер нагоняя ее, видел только
складкисинейматерии,которыенаспинеунееслегка
натягивалисьипереливались,дачерныйшелковыйбант,
распахнувший крылья. Пролетая мимо, он никогда не заглядывал ей
в лицо, а притворялся углубленным в езду,хотязаминутудо
того,представляясебевстречу,клялся,чтоулыбнется ей,
поздоровается.