Этобылонепростовоспоминанье,ажизнь,гораздо
действительнее, гораздо "интенсивнее" -- как пишут в газетах,--
чем жизнь его берлинскойтени.Этобылудивительныйроман,
развивающийся с подлинной, нежной осторожностью,
КонециюлянасевереРоссииуже пахнет слегка осенью.
Мелкий желтый лист, нет-нет, да и слетит с березы; впросторах
скошенныхполейуже пусто и светло по-осеннему. Вдоль опушки,
где еще лоснится на ветру островоквысокойтравы,избежавшей
косарей,на бледно-лиловых подушечках скабиоз спят отяжелевшие
шмели. И как-то вечером, в парковой беседке...
Да. Эта беседка стояла на подгнивших сваях, над оврагом, и
с обеих сторон к ней вели двапокатыхмостика,скользкихот
ольховых сережек да еловых игл.
В небольших ромбах белых оконниц были разноцветные стекла:
глядишь,бывало,сквозьсинее,--имир кажется застывшим в
лунном обмороке,-- сквозь желтое,-- и все весело чрезвычайно,--
сквозь красное,-- и неборозово,алиства,какбургундское
вино.Инекоторыестеклабылиразбиты,а торчавшие уголки
соединены паутиной. Беседка была снутри беленая; на стенах,на
откидномстоликедачники,забиравшиесянезаконновпарк,
оставляли карандашные надписи.
Так забралась и Машенька с двумянеприметнымиподругами.
Онсперваобогнал ее на тропинке парка, бегущей вдоль реки, и
проехал так близко, что подруги еесвизгомшарахнулись.Он
обогнулпарк,перерезалего,ипотом вдали, сквозь листву,
увидел, как они входят вбеседку.Онприслонилвелосипедк
дереву и вошел за ними.
-- Впаркенельзя гулять посторонним,-- сказал он тихо и
хрипло,-- на калитке есть даже вывеска.
Онаничегонеответила,играющимираскосымиглазами
смотрелананего.Онспросил,указываяна одну из бледных
надписей: -- Это вы сделали?
А написано было: "В этой беседке двадцатого июня Машенька,
Лида и Нина пережидали грозу".
Они все три рассмеялись, и тогда он рассмеялсятоже,сел
настолик,закачалногами,заметилнекстати,чточерный
шелковый носок порвался на щиколотке. И Машенька вдруг сказала,
указав на розовую дырочку: -- Смотрите, у вас -- солнышко.
Они говорили о грозе, о дачниках и о том, что он болен был
тифом, и о смешном студенте в солдатском лазарете, и о концерте
в сарае.
У нее былипрелестныебойкиеброви,смугловатоелицо,
подернутоетончайшимшелковистымпушком,придающим особенно
теплый оттенок щекам; ноздрираздувалисьпокаонаговорила,
посмеиваясь и высасывая сладость из травяного стебля; голос был
подвижный,картавый,с неожиданными грудными звуками, и нежно
вздрагивала ямочка на открытой шее.
Потом, к вечеру, он провожал ее и ееподругдоселаи,
проходяпозеленойлеснойдороге,заросшей плевелами, мимо
хромой скамьи, очень серьезно рассказывал: "Макаронырастутв
Италии.
Потом, к вечеру, он провожал ее и ееподругдоселаи,
проходяпозеленойлеснойдороге,заросшей плевелами, мимо
хромой скамьи, очень серьезно рассказывал: "Макаронырастутв
Италии.Когдаониещемаленькие,ихзовут вермишелью. Это
значит: Мишины червяки".
Он условился с ними, что завтра повезет их всех налодке.
Ноонаявиласьбезподруг.Ушаткой пристани он развернул
грохочущуюцепьбольшой,тяжелой,красногодеревашлюпки,
откинулбрезент,ввинтилуключины, выволок весла из длинного
ящика, вдел стержень руля в стальное кольцо.
Поодаль ровно шумели шлюзы водяной мельницы;вдольбелых
складокспадающейводырыжеватым золотом отливали подплывшие
стволы сосен.
Машенька села у руля, оноттолкнулсябагромимедленно
сталгрестивдольсамогоберегапарка, где на воде черными
павлиньими глазами отражались густыеольхи,ипорхаломного
темно-синихстрекоз. Потом он повернул на середину реки, виляя
между парчевых островов тины, и Машенька, державоднойруке
обаконца мокрой рулевой веревки, другую руку опускала в воду,
стараясь сорвать глянцевито-желтую головкукувшинки.Уключины
скрипелиприкаждомнажимевесел;онтооткидывался,то
подавался вперед, и Машенька, сидевшая против него уруля,то
отдалялась,топриближалась в своей синей кофточке, раскрытой
на легкой, дышащей блузке.
На реке теперь отражался левый,красный,кактерракота,
берег,сверхупоросшийелью да черемухой, в красной крутизне
вырезаны были имена и даты, а в одном месте кто-то, летдесять
томуназад,высекгромадное скуластое лицо. Правый берег был
пологий, вереск лиловел между пятнистыхберез.Апотом,под
мостом,хлынула темная прохлада, сверху был тяжелый стук копыт
иколес,икогдаопятьлодкавыплыла,солнцеослепило,
сверкнулонаконцахвесел, выхватило телегу с сеном, которая
как раз проезжала по низкому мосту, и зеленый скат, инадним
белыеколонныбольшойзаколоченнойусадьбыалександровских
времен. А потом спустился к самой реке собеихсторонтемный
бор, и лодка с мягким шуршаньем въехала в камыши.
Адоманичего не знали, жизнь тянулась летняя, знакомая,
милая, едва затронутая далекой войной, шедшейужецелыйгод.
Старый,зеленовато-серый, деревянный дом, соединенный галереей
с флигелем, весело и спокойногляделцветнымиглазамисвоих
двухстеклянных веранд на опушку парка и на оранжевый крендель
садовых тропинок,огибавшихчерноземнуюпестротукуртин.В
гостиной,гдестоялабелаямебель,инаскатертистола,
расшитойрозами,лежалимрамористыетомастарыхжурналов,
желтыйпаркет выливался из наклонного зеркала в овальной раме,
и дагерротипы на стенах слушали, как оживалоизвенелобелое
пианино.