Этобыла
телеграмма.
-- Чтотакое?Что такое? Что такое? -- судорожно лепетал
Алферов, неловкими пальцами развертывая ее. От волненьяонне
сразумогпрочесть наклеенную ленточку бледных неровных букв:
"priedu subbotu8utra".Алфероввдругпонял,вздохнули
перекрестился. -- Слава тебе. Господи... Приезжает.
Широкоулыбаясь и потирая свои костлявые ляжки, он присел
напостельисталпокачиватьсявзадивперед.Его
водянисто-голубыеглазабыстропомигивали,бородкацвета
навозца золотилась в косом потоке солнца.
-- Зер гут,-- бормотал он.--Послезавтра--суббота.Зер
гут.Сапогивкакомвиде!..Машенькаудивится.Ничего,
как-нибудь проживем.Квартиркунаймем,дешевенькую.Онауж
решит. А пока здесь поживем. Благо: дверь есть между комнатами.
Погодя немного, он вышел в коридор и постучался в соседний
номер.
Ганин подумал: "Что это мне сегодня покоя не дают?"
-- Вотчто,ГлебЛьвович,-- без обиняков начал Алферов,
круговым взглядом обводя комнату,-- вы когда думаете съехать?
Ганин с раздраженьем посмотрел на него: -- Меня зовут Лев.
Постарайтесь запомнить. -- Ведь к субботе съедете?--спросил
Алферови мысленно соображал: "Постель нужно будет иначе, Шкап
от проходной двери отставить..."
-- Да, съеду,--ответилГаниниопять,кактогдаза
обедом, почувствовал острую неловкость.
-- Нувотиотлично,-- возбужденно подхватил Алферов.--
Простите за беспокойство, Глеб Львович.
И в последний раз окинув взглядом комнату,онсостуком
вышел.
-- Дурак...--пробормотал Ганин.-- К черту его. О чем это
я так хорошо думалсейчас...Ах,да...ночь,дождь,белые
колонны.
-- ЛидияНиколаевна!ЛидияНиколаевна!--громко звал
маслянистый голос Алферова в коридоре.
"Житья от него нет,--злобноподумалГанин.--Небуду
сегодня здесь обедать. Довольно."
Наулице асфальт отливал лиловым блеском; солнце путалось
в колесах автомобилей. Рядом с кабачком был гараж;проймаего
воротзиялатемнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И этот
случайный запах помог Ганину вспомнить еще живеетотрусский,
дождливыйавгуст,тотпотоксчастья,которыйтениего
берлинской жизни все утро так назойливо прерывали.
Он выходил из светлой усадьбы в черный,журчащийсумрак,
зажигалнежныйогонь в фонарике велосипеда,-- и теперь, когда
он случайно вдохнул карбид, все ему вспомнилосьсразу:мокрая
трава,хлещущаяподвижущейсяикре,поспицам колес, круг
молочного света, впивающийирастворяющийтьму,изкоторой
возникали:томорщинистаялужа,тоблестящийкамешек,то
навозом обитые доски моста, то,наконец,вертящаясякалитка,
сквозькоторуюон протискивался, задевая плечом мягкую мокрую
листву акаций.
И тогда в струящейсятьмевыступалистихимвращеньем
колонны, омытые все тем же нежным, белесым светом велосипедного
фонарика,итамнашестиколонномкрытомперронечужой
заколоченной усадьбы его встречал душистыйхолодок,смешанный
запахдуховипромокшегошевиота,--иэтотосенний, этот
дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плылив
глазахбольшие, светлые, дрожащие пятна, и еще сильнее казался
развесистый, многолиственный,шелестящийшумдождя.Мокрыми
пальцамион открывал стеклянную дверцу фонарика, тушил огонек.
Ветер напирал из тьмы тяжело и влажно. Машенька, сидя рядомна
облупившейся балюстраде, гладила ему виски холодной ладошкой, и
втемнотеонразличалсмутныйуголеепромокшего банта и
улыбавшийся блеск глаз.
Дождевая сила в липах перед перроном, в черной, клубящейся
тьме,прокатывалаширокимпорывом,искрипелистволы,
схваченныежелезными скрепами для поддержания их дряхлой мощи.
И под шум осенней ночи он расстегивал ей кофточку, целовал ее в
горячую ключицу; она молчала,-- только чуть блестели глаза,-- и
кожа на ее открытой груди медленноостывалаотприкосновений
егогубисырогоночного ветра. Они говорили мало, говорить
было слишком темно. Когдаоннаконецзажигалспичку,чтобы
посмотретьначасы,Машенькащурилась,откидываласо щеки
мокрую прядь. Он обнимал ее одной рукой, другойкатил,толкая
заседло,велосипед,-- и в моросящей тьме они тихо шли прочь,
спускались по тропе кмостуитампрощались--длительно,
горестно, словно перед долгой разлукой.
Ивтучерную,бурнуюночь, когда, накануне отъезда в
Петербургкначалушкольногогода,онвпоследнийраз
встретилсясней на этом перроне с колоннами, случилось нечто
страшноеинежданное,символ,бытьможет,всехгрядущих
кощунств.Вэтуночьособенношумношел дождь, и особенно
нежнойбылаихвстреча.ИвнезапноМашенькавскрикнула,
спрыгнулас перил. И при свете спички Ганин увидел, что ставня
одного из окон, выходящих на перрон, отвернута, чтокчерному
стеклуизнутриприжимается,сплющивбелый нос, человеческое
лицо. Оно двинулось, скользнуло прочь, но оба они успели узнать
рыжеватые вихры и выпученныйротсынасторожа,зубоскалаи
бабника лет двадцати, всегда попадавшегося им в аллеях парка. И
Ганиноднимбешенымпрыжкомкинулся к окну, просадил спиною
хряснувшее стекло, ввалился в ледяную мглу и с размаху ударился
головой в чью-то крепкую грудь, которая екнула от толчка.Ив
следующиймигонисцепились,покатились по гулкому паркету,
задевая во тьме мертвую мебель в чехлах,иГанин,высвободив
правуюруку,сталбитькаменнымкулакомпомокрому лицу,
оказавшемуся вдругподним.Итолькокогдасильноетело,
прижатоеимк полу, вдруг обмякло и стало стонать, он встал и
тяжело дыша, тыкаясь во тьме о какие-то мягкиеуглы,добрался
доокна, вылез опять на перрон, отыскал рыдавшую, перепуганную
Машеньку -- и тогда заметил, что изо рта унеготечетчто-то
теплое,железистое,ичторуки порезаны осколками стекла.