Теперьже
ослаблакакая-тогайка,онсталдажегорбитьсяисам
признавался Подтягину, что, "как баба",страдаетбессонницей.
Плохоонспал и в ту ночь с воскресенья на понедельник, после
двадцати минут, проведенных с развязным господином в застрявшем
лифте. В понедельник утром он долгопросиделнагишом,сцепив
между колен протянутые, холодноватые руки, ошеломленный мыслью,
чтои сегодня придется надеть рубашку, носки, штаны,-- всю эту
потом и пылью пропитанную дрянь,-- и думал оцирковомпуделе,
которыйвыглядитвчеловеческих одеждах до ужаса, до тошноты
жалким. Отчасти эта вялость происходила отбезделья.Особенно
трудиться ему сейчас не приходилось, так как за зиму он накопил
некоторуюсумму,откоторойвпрочем оставалось теперь марок
двести,небольше:этитрипоследнихмесяцаобошлись
дороговато.
В прошлом году, по приезде в Берлин, он сразу нашел работу
и потом до января трудился,-- много и разнообразно: знал желтую
темнотутогораннего часа, когда едешь на фабрику; знал тоже,
как ноют ноги после того, как десять извилистых верст пробежишь
с тарелкой в руке между столиков в ресторане "Pir Goroi";знал
онидругие труды, брал на комиссию все, что подвернется,-- и
бублики, и бриллиантин и простобриллианты.Небрезговалон
ничем:нераздаже продавал свою тень подобно многим из нас.
Иначе говоря, ездил в качестве статиста насъемку,загород,
гдевбалаганномсарае, с мистическим писком закипали светом
чудовищныефацетыфонарей,наведенных,какпушки,на
мертвенно-яркуютолпустатистов,палиливупорбелым
убийственнымблеском,озаряякрашеныйвоскзастывшихлиц,
щелкнув,погасали,--нодолгоещевэтихсложных стеклах
дотлевали красноватые зори: -- нашчеловеческийстыд.Сделка
была совершена, и безымянные тени наши пущены по миру.
Оставшихсяденегбылобыдостаточно,чтобы выехать из
Берлина. Но для этого пришлось бы порватьсЛюдмилой,акак
порвать,--он не знал. И хотя он поставил себе сроком неделю и
объявил хозяйке, чтоокончательнорешилсъехатьвсубботу.
Ганинчувствовал,чтони эта неделя, ни следующая не изменят
ничего. Меж тем тоска поновойчужбинеособенномучилаего
именновесной. Окно его выходило на полотно железной дороги, и
потому возможность уехать дразнила неотвязно. Каждые пять минут
сдержаннымгуломначиналходитьдом,затемгромададыма
вздымаласьпередокном,заслоняябелыйберлинскийдень,
медленно расплывалась, и тогда виден былопятьвеерполотна,
суживающийся вдаль, между черных задних стен, словно срезанных,
домов, и над всем этим небо, бледное как миндальное молоко.
Ганинубылобылегче,еслибыонжилпо ту сторону
коридора, в комнате Подтягина, Кларыилитанцоров:окнатам
выходилинаскучноватую улицу, поперек которой висел, правда,
железнодорожный мост, но где не было затобледной,заманчивой
дали.
Мост этот был продолженьем рельс, видимых из окна Ганина,
иГанин никогда не мог отделаться от чувства, что каждый поезд
проходит незримо сквозь толщу самого дома; вот он вошелстой
стороны,призрачныйгулегорасшатываетстену,толчками
пробираетсяонпостаромуковру,задеваетстаканна
рукомойнике,уходит,наконец,схолодным звоном в окно,-- и
сразузастекломвырастаеттучадыма,спадает,ивиден
городскойпоезд,изверженный домом: тускло-оливковые вагоны с
темными сучьими сосками вдоль крыш и куцый паровоз, что, не тем
концом прицепленный, быстро пятится, оттягивает вагоны вбелую
дальмеждуслепыхстен,сажнаячернотакоторыхместами
облупилась, местами испещрена фресками устарелых реклам. Таки
жил весь дом на железном сквозняке.
"Уехатьбы",--тоскливопотягивалсяГанинисразу
осекался: а как же быть-то с Людмилой? Ему было смешно, чтоон
такобмяк.Впрежнеевремя(когда он ходил на руках или же
прыгал через пять стульев) он умел не толькоуправлять,нои
игратьсилойсвоейволи.Бывало,он упражнял ее, заставлял
себя, например, встать с постели срединочи,чтобывыйтина
улицуиброситьвпочтовыйящик окурок. А теперь он не мог
заставить себя сказать женщине, чтоонеебольшенелюбит.
Третьегодняонапятьчасовпросиделаунего;-- вчера, в
воскресенье, он целый день провел с нею на озерах под Берлином,
не мог ей отказать в этойдурацкойпоездке.Емутеперьвсе
противнобыло в Людмиле: желтые лохмы, по моде стриженные, две
дорожки невыбритых темныхволосковсзадинаузкомзатылке;
томнаятемнота век, а главное -- губы, накрашенные до лилового
лоску.Емупротивноискучнобыло,когдапослесхватки
механическойлюбвиона,одеваясь,щурилась, отчего глаза ее
сразу делались неприятно-мохнатыми,иговорила:"я,знаешь,
такаячуткая, что отлично замечу, как только ты станешь любить
меня меньше". Ганиннеотвечал,отворачивалсякокну,где
вырасталабелаястенадыма, и тогда она посмеивалась в нос и
глуховатым шепотком подзывала: "ну,подисюда..."Тогдаему
хотелосьзаломить руки, так, чтобы сладко и тоскливо хрустнули
хрящи, и спокойно сказать ей: "убирайся-ка,матушка,прощай".
Вместо этого он улыбался, склонялся к ней. Она бродила острыми,
словнофальшивыми,ногтямипоегогруди и выпучивала губы,
моргалаугольнымиресницами,изображая,какейказалось,
обиженнуюдевочку,капризнуюмаркизу. Он чувствовал запах ее
духов, в котором былочто-тонеопрятное,несвежее,пожилое,
хотяейсамойбыловсего двадцать пять лет. Он дотрагивался
губамидоеемаленького,теплоголба,итогдаонавсе
забывала,--ложьсвою,которуюона,как запах духов, всюду
влачила за собой, ложьдетскихсловечек,изысканныхчувств,
орхидей каких-то, которые она будто бы страстно любит, каких-то
Пои Бодлеров, которых она не читала никогда, забывала все то,
чем думала пленить, имоднуюжелтизнуволос,исмугловатую
пудру,ишелковыечулкипоросячьегоцвета,--и всем своим
слабым, жалким, ненужным ему телом припадала к Ганину,закинув
голову.