Он дотрагивался
губамидоеемаленького,теплоголба,итогдаонавсе
забывала,--ложьсвою,которуюона,как запах духов, всюду
влачила за собой, ложьдетскихсловечек,изысканныхчувств,
орхидей каких-то, которые она будто бы страстно любит, каких-то
Пои Бодлеров, которых она не читала никогда, забывала все то,
чем думала пленить, имоднуюжелтизнуволос,исмугловатую
пудру,ишелковыечулкипоросячьегоцвета,--и всем своим
слабым, жалким, ненужным ему телом припадала к Ганину,закинув
голову.
Итоскуяистыдясь,ончувствовал,как бессмысленная
нежность,--печальнаятеплота,оставшаясятам,гдеочень
мимолетноскользнулакогда-толюбовь,--заставляетего
прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихсягуб,
нонежностью этой не был заглушен спокойный насмешливый голос,
ему советовавший: "а что, мол, если вот сейчас отшвырнуть ее?"
Вздохнув, он с тихой улыбкой глядел на ее поднятое лицои
ничегонемог ей ответить, когда, вцепившись ему в плечи, она
летучим каким-то голосом -- не тем прежнимносовымшепотком--
молила,всяулеталавслова: "Да скажи ты мне наконец,-- ты
меня любишь?" Но заметив что-то в еголице,--знакомуютень,
невольнуюсуровость,--онаопятьвспоминала,чтонужно
очаровывать -- чуткостью,духами,поэзией--ипринималась
опятьпритворятьсятобеднойдевочкой,тоизысканной
куртизанкой. И Ганину становилось скучно опять, он шагалвдоль
комнатыотокнак двери и обратно, до слез позевывал, и она,
надевая шляпу, искоса в зеркало наблюдала за ним.
Клара, полногрудая,всявчерномшелку,оченьуютная
барышня,знала,чтоееподругабываетуГанина,ией
становилось тоскливо и неловко,когдатарассказывалаейо
своейлюбви. Кларе казалось, что эти чувства должны быть тише,
без ирисов и скрипичныхвскриков.Ноещеневыносимеебыло,
когдаподруга, щурясь и выпуская сквозь ноздри папиросный дым,
начинала ей передавать еще не остывшие, доужасаопределенные
подробности,послекоторыхКлара видела чудовищные и стыдные
сны. И последнее время онаизбегалаЛюдмилуизбоязни,что
подругавконецейиспортит то огромное и всегда праздничное,
чтозоветсясмазливымсловом"мечта".Острое,несколько
надменноелицо Ганина, его серые глаза с блестящими стрелками,
расходящимися вокруг особенно крупных зрачков, и густые,очень
темныеброви,составлявшие, когда он хмурился или внимательно
слушал, одну сплошную черную черту,нозатораспахивавшиеся,
каклегкиекрылья,когдаредкаяулыбка обнажала на миг его
прекрасные, влажно-белые зубы, эти резкие чертытакнравились
Кларе, что она в его присутствии терялась, говорила не так, как
говорить бы хотела, да все похлопывала себя по каштановой волне
прически,наполовинуприкрывавшейухо,или же поправляла на
груди черные складки, отчегосразуунеевыдаваласьвперед
нижняягуба, и намечался второй подбородок.
Впрочем, с Ганиным
она встречалась не часто,развденьзаобедом,итолько
однаждыужиналас ним и с Людмилой в той скверной пивной, где
он по вечерам ел сосиски с капустой илихолоднуюсвинину.За
обедомвунылой пансионной столовой она сидела против Ганина,
так как хозяйка разместила своих жильцов приблизительновтом
жепорядке, в каком находились их комнаты: таким образом Клара
сиделамеждуПодтягинымиГорноцветовым,аГанинмежду
Алферовым и Колиным. Маленькая, черная, меланхолически-чопорная
фигурасамой госпожи Дорн в конце стола, между обращенных друг
к другу через столпрофилейнапудренных,жеманныхтанцоров,
которыебыстро-быстроскакими-топтичьимиужимками
заговаривалисней,казаласьоченьнеуместной,жалкойи
потерянной.Онасамаговориламало, стесненная своей легкой
глухотой, итолькоследила,чтобыгромаднаяЭрикавовремя
приносилаиуносилатарелки.Итоиделоеекрошечная,
морщинистая рука, как сухой лист, взлетала к висячему звонкуи
спадала опять, мелькнув блеклой желтизной.
Когдав понедельник, около половины третьего, Ганин вошел
встоловую,всеужебыливсборе.Алферов,увидяего,
приветливо улыбнулся, привстал, но Ганин руки не подал и, молча
кивнув,занялсвоеместорядомсним,заранеепроклиная
прилипчивогососеда.Подтягин,опрятныйскромныйстарик,
которыйнеел,а кушал, шумно присасывая и придерживая левой
рукой салфетку, заткнутую за воротник, посмотрел поверхстекол
пенсненаГанинаипотомснеопределеннымвздохомснова
принялся за суп. Ганин в минуту откровенности как-торассказал
емуотяжелой Людмилиной любви и теперь жалел об этом. Колин,
его сосед слева, передал ему с дрожащейосторожностьютарелку
супаи при этом взглянул на него так вкрадчиво, так улыбнулись
его странные, с поволокой, глаза, что Ганину стало неловко. Меж
темсправаужебежалмасломсмазанныйтенорокАлферова,
возражавшегоначто-тосказанное Подтягиным, сидевшим против
него.
-- Напрасно хаете, Антон Сергеевич. Культурнейшаястрана.
Не чета нашей сторонушке.
Подтягин ласково блеснул стеклами и обратился к Ганину.
-- Поздравьтеменя, сегодня мне прислали визу. Прямо хоть
орденскую ленту надевай да к президенту в гости.
У него был необыкновенно приятный голос, тихий, без всяких
повышений, звук мягкий и матовый. Полное, гладкое лицо, с седою
щеточкой под самой нижней губой исотступающимподбородком,
было как будто покрыто сплошным красноватым загаром, и ласковые
морщинкиотходили от ясных, умных глаз. В профиль он был похож
на большую поседевшую морскую свинку. --Оченьрад,--сказал
Ганин.--Когда же вы едете? Но Алферов не дал старику ответить
и продолжал, дергаяпопривычкешеей,тощей,взолотистых
волосках, с крупным прыгающим кадыком.