Ганин
тщательносвернулсалфетку,втиснулеевкольцои встал,
Сладкого он не ел.
"Тощища какая...-- думал он, возвращаясь в свою комнату,--
И что мне теперь делать? Выйти погулять что ли?.."
Этот день его, как и предыдущие, прошел вяло,вкакой-то
безвкуснойпраздности,лишенной мечтательной надежды, которая
делает праздность прелестной. Бездействие теперь еготяготило,
аделане было. Подняв воротник старого макинтоша, купленного
за один фунт уанглийскоголейтенантавКонстантинополе,и
крепкозасунувкулакивкарманы,онмедленно,вразвалку,
пошатался по бледным апрельским улицам, гдеплылиикачались
черныекуполазонтиков, и долго смотрел в витрину пароходного
общества начудеснуюмодельМавритании,нацветныешнуры,
соединяющие гавани двух материков на большой карте. И в глубине
была фотография тропической рощи,-- шоколадного цвета пальмы на
бледно-коричневом небе.
Онсчаспопивал кофе, сидя у чистого огромного окна, и
смотрел на прохожих. Вернувшись домой, он пробовалчитать,но
то,что было в книге, показалось ему таким чужим и неуместным,
что он бросил ее посредине придаточногопредложения.Нанего
нашло то, что он называл "рассеянье воли". Он сидел не шевелясь
передстоломинемог решить, что ему делать: переменить ли
положение тела, встать ли, чтобы пойти вымыть руки, отворить ли
окно, за которым пасмурный день уже переходил в сумерки...Это
быломучительное и страшное состояние, несколько похожее на ту
тяжкую тоску, что охватывает нас, когда, уже выйдя изсна,мы
не сразу можем раскрыть, словно навсегда слипшиеся, веки. Так и
Ганинчувствовал,чтомутныесумерки,которымипостепенно
наливалась комната, заполняют его всего, претворяют самую кровь
в туман, что нет у него сил пресечьсумеречноенаважденье.А
сил не было потому, что не было у него определенного желанья, и
мученьебылоименно в том, что он тщетно искал желанья. Он не
мог принудить себя протянуть руку к лампе, чтобы включить свет.
Ему казался немыслимым чудом этот простой переход отнамеренья
кегоосуществленью.Ничто не украшало его бесцветной тоски,
мысли ползли без связи, сердцебилосьтихо,бельедокучливо
липлок телу. То казалось ему, что вот сейчас нужно написать к
Людмиле письмо, твердо объяснить ей,чтопорапрерватьэтот
тусклыйроман,товспоминалосьему, что вечером нужно с ней
идти в кинематограф, и почему-то было гораздо труднеерешиться
позвонить,чтобыотказатьсяотсегодняшнейвстречи, нежели
написать письмо, и потому оннемогисполнитьнитого,ни
другого.
Асколькоразужеонклялся себе, что завтра же с нею
порвет, придумывал без труда нужные выражения, но никак немог
себепредставить вот ту последнюю минуту, когда пожмет ей руку
и спокойно выйдет из комнаты. Вот этодвиженье--повернуться,
уйти--казалосьнемыслимым.Онбыл из породы людей, которые
умеютдобиваться,достигать,настигать,носовершенно
неспособныник отречению, ни к бегству,-- что в конце концов
одно и то же.
Такмешалисьвнемчувствочестиичувство
жалости,отуманиваяволюэтого человека, способного в другое
времянавсякиетворческиеподвиги,навсякийтруд,и
принимающегосязаэтоттруджадно,сохотой,с радостным
намерением все одолеть и всего достичь.
Он не знал, какой толчокизвнедолженпроизойти,чтобы
дать ему силы порвать трехмесячную связь с Людмилой, так же как
незнал,чтоименно должно случиться, чтобы он мог встать со
стула. Очень недолго продолжалось подлинное егоувлечение,то
состояниеегодуши,при котором Людмила ему представлялась в
обольстительномтумане,состояниеищущего,высокого,почти
неземноговолненья,подобноемузыке,играющей именно тогда,
когда мы делаемчто-нибудьсовсемобыкновенное--идемот
столика к буфету, чтобы расплатиться,-- и превращающей это наше
простоедвиженье в какой-то внутренний танец, в значительный и
бессмертный жест.
Эта музыка смолкла в тот миг, когда ночью, на тряском полу
темного таксомотора, Людмила ему отдалась, исразувсестало
очень скучным,-- женщина, поправлявшая шляпу, что съехала ей на
затылок,огни,мелькавшиемимоокон,спинашофера,горой
черневшая за передним стеклом.
Теперь приходилосьрасплачиватьсязаэтуночьтрудным
обманом,продолжатьэту ночь без конца и бессильно, безвольно
предаваться ее ползучей тени, которая теперь насытила всеуглы
комнаты,превратиламебельвоблака.Онвпалвтуманную
дремоту, подперев лоб ладоньюистранновытянувподстолом
одеревеневшие ноги.
А потом, в кинематографе, стало людно и жарко. Очень долго
молча,без музыки, по экрану мелькали крашеные рекламы, рояли,
платья, духи. Наконец заиграл оркестр, и началась драма.
Людмила была весела необычайно. Она пригласила Клару пойти
вместе, оттого что отлично чувствовала, что той нравится Ганин,
и хотела доставить удовольствие и ей, и самой себе,щегольнуть
своимроманомиумениемегоскрывать. Клара же согласилась
пойти,оттогочтознала,чтоГанинвсубботусобирается
уезжать,и между прочим удивлялась, что Людмила словно об этом
не знает,-- или может быть нарочно ничего не говорит, а уедет с
ним вместе.
Ганин,сидевшиймеждуними,былраздражентем,что
Людмила,какбольшинствоженщин ее типа, все время, пока шла
картина,говорилаопостороннихвещах,перегибаласьчерез
колениГанинакподруге,обдаваяегокаждый раз холодным,
неприятно-знакомымзапахомдухов.Межтемкартинабыла
занимательная, прекрасно сделанная.
-- Послушайте,ЛюдмилаБорисовна,--не выдержал наконец
Ганин,-- перестаньте шептать. Уже немец за мной сердится.
Онавтемнотебыстроглянулананего,откинулась,
посмотрела на сияющее полотно.