Уже немец за мной сердится.
Онавтемнотебыстроглянулананего,откинулась,
посмотрела на сияющее полотно.
-- Яничегонепонимаю,сплошнаячепухакакая-то. --
Вольно было вам шептать,--сказалГанин.--Немудрено,что
ничего не понимаете.
Наэкранебылосветящееся,сизое движение: примадонна,
совершившая в жизни своей невольное убийство, вдругвспоминала
онем,играявоперероль преступницы) и, выкатив огромные
неправдоподобныеглаза,валиласьнавзничьнаподмостки.
Медленнопроплыла зала театра, публика рукоплещет, ложи и ряды
встают в экстазеодобренья.ИвнезапноГанинупомерещилось
что-тосмутноижутко знакомое. Он с тревогой вспомнил грубо
сколоченные ряды, сиденья и барьеры лож, выкрашенные в зловещий
фиолетовый цвет, ленивыхрабочих,вольноиравнодушно,как
синие ангелы, переходивших с балки на балку высоко наверху, или
наводившихслепительныежерла юпитеров на целый полк россиян,
согнанный в громадный сарай и снимавшийсявполномневедении
относительнообщей фабулы картины. Он вспомнил молодых людей в
поношенных, но на диво сшитых одеждах, лицадамвлиловыхи
желтыхразводахгрима и тех безобидных изгнанников, старичков
да невзрачных девиц, которых сажали всамуюглубь,лишьдля
заполненияфона.Теперьвнутренностьтогохолодногосарая
превратилась на экране в уютный театр, рогожасталабархатом,
нищаятолпа--театральнойпубликой.Оннапряг зрение и с
пронзительным содроганьем стыда узяал себясамогосредиэтих
людей, хлопавших по заказу, и вспомнил, как они все должны были
глядетьвперед,на воображаемую сцену, где никакой примадонны
не было, а стоял на помосте среди фонарей толстый рыжий человек
без пиджака и до одури орал в рупор.
Двойник Ганина тоже стоялихлопал,вонтам,рядомс
чернобородым,оченьэффектнымгосподином,слентой поперек
белой груди. Он попадал всегда в первый ряд за эту вотбородку
икрахмальноебелье,а в перерывах жевал бутерброд, а потом,
после съемки, надевал поверх фрака убогое пальтишкоиехалк
себедомой, в отдаленную часть Берлина, где работал наборщиком
в типографии.
И Ганин в этот мигпочувствовалнетолькостыд,нои
быстротечность,неповторимостьчеловеческойжизни.Там,на
экране, его худощавый облик, острое,поднятоекверхулицои
хлопавшиеруки исчезли в сером круговороте других фигур, а еще
через мгновенье зал, повернувшись как корабль, ушел,итеперь
показывалипожилую,навесьмирзнаменитуюактрису, очень
искусно изображавшую мертвую молодую женщину."Незнаем,что
творим",--сотвращеньемподумалГанин,уженеглядяна
картину.
Людмила снова шепталась с Кларой -- окакой-топортнихе,
материи,--драмаподходилак концу, и Ганину было смертельно
скучно.
Когда через несколько минут они пробиралиськвыходу,
Людмилак нему прижалась, шепнула: "Позвоню тебе завтра в два,
миленький..."
Ганин и Клара проводили ее до дому и потом вместе пошлив
свойпансион. Ганин молчал, и Клара мучительно старалась найти
тему для разговора.
-- - Вы, говорят, в субботу уезжаете? -- спросила она.--
Незнаю,ничегонезнаю...--хмуро ответил Ганин. Он шел и
думал, что вот теперь его тень будет странствовать из городав
город,с экрана на экран, что он никогда не узнает, какие люди
увидят ее, и как долго она будет мыкатьсяпосвету.Икогда
потомонлегв постель и слушал поезда, насквозь проходившие
черезэтотунылыйДом,гдежилосемьрусскихпотерянных
теней,--всяжизнь ему представилась той же съемкой, во время
которой равнодушный статистневедает,вкакойкартинеон
участвует.
Ганиннемогуснуть;в ногах бегали мурашки, и подушка
мучила голову. И среди ночи, за стеной, его сосед Алферовстал
напевать.Сквозьтонкуюстену слышно было, как он шлепает по
полу, то близясь, то удаляясь, и Ганин лежализлился.Когда
прокатываладрожь поезда, голос Алферова смешивался с гулом, а
потом снова всплывал: ту-у-у, ту-ту, ту-у-у.
Ганин не выдержал. Он натянул штаны,вышелвкоридори
кулакомпостучалвдверьпервогономера.Алферов,среди
блужданьясвоего,оказалсякакразпротивдвериисразу
отпахнул ее, так что Ганин даже вздрогнул от неожиданности.
-- Пожалуйте,ЛевГлебович,милостипросим.Онбыл в
сорочкеиподштанниках,золотистаябородкаслегка
растрепалась,--оттого,верно,что он песенки выдувал,-- и в
бледно-голубых глазах так и металось счастье.
-- Вы вот поете,-- сказал Ганин, сдвинувброви,--амне
это мешает спать.
-- Давходитеже, голубчик, что это вы, право, на пороге
топчетесь,-- засуетился АлексейИванович,неловкоиласково
беря Ганина за талию.-- Простите великодушно, если мешал.
Ганиннеохотновошелвкомнату.В ней было очень мало
вещей и очень много беспорядка. Один издвухстульев,вместо
того,чтобы стоять у письменного стола (той дубовой махины, на
которой была чернильница в виде большой жабы),забрелбылов
сторонумаленькогоумывальника,нонаполпути остановился,
видимоспотыкнувшисьоботвернутыйкрайзеленогоковрика.
Другойстул,чтостоялупостели и служил ночным столиком,
исчезал под черным пиджаком, павшим на него словносАрарата,
так он тяжело и рыхло сел. На дубовой пустыне стола, а также на
постели,разбросаныбылитонкиелисты. На этих листах Ганин
мелькомзаметилкарандашныечертежи,колеса,квадраты,
сделанные без всякой технической точности, а так, кое-как, ради
препровожденьявремени.