СамАлфероввсвоихтеплых
подштанниках, делающих всякогомужчину,будьонстроенкак
Адониси изящен как Бруммель, необыкновенно непривлекательным,
уже опять расхаживал среди этогокомнатногобурелома,щелкая
ногтемтопозеленому колпаку настольной лампы, то по спинке
стула.
-- Я страшно рад,чтовынаконецкомнезаглянули,--
говорилон,--сам-тояне в состоянии спать. Подумайте,-- в
субботу моя жена приезжает. А завтраужевторник...Бедняжка
моя, представляю, как она измучилась в этой проклятой России!
Ганин,которыйхмуроразглядывалшахматнуюзадачу,
набросанную на одном из листов, валявшихсянапостели,вдруг
поднял голову:
-- Как вы сказали?
-- Приезжает,--бойкощелкнул ногтем Алферов. -- Нет, не
то... Как вы про Россию сказали? -- Проклятая. А что, развене
правда? -- Нет, так,-- занятный эпитет.
-- Эх,ЛевГлебович,-- остановился вдруг посреди комнаты
Алферов.-- Полно вам большевика ломать. Вам этокажетсяочень
интересным,ноповерьте, это грешно с вашей стороны. Пора нам
всемоткрытозаявить,чтоРоссиикапут,что"богоносец"
оказался,каквпрочем можно было ожидать, серой сволочью, что
наша родина, стало быть, навсегда погибла. Ганин рассмеялся.
-- Конечно, конечно,АлексейИванович.Алферовпомазал
ладоньюсверхувнизпоблестевшемулицуи улыбнулся вдруг
широкой мечтательной улыбкой: -- Отчего вы неженаты,дорогой
мой.А?--Непришлось,--отвечалГанин.-- Это весело? --
Роскошно. Моя жена-- прелесть. Брюнетка, знаете,глазаэтакие
живые...Совсеммолоденькая.МыженилисьвПолтаве,в
девятнадцатом году, а вдвадцатоммнепришлосьбежать:вот
здесь у меня в столе карточки,-- покажу вам.
Он снизу, согнутой пятерней, вытолкнул широкий ящик.
-- Чем вы тогда были, Алексей Иванович? -- без любопытства
спросил Ганин. Алферов покачал головой.
-- Непомню.Развеможнопомнить,чембылв прошлой
жизни,-- быть может устрицей иди, скажем, птицей, а можетбыть
учителемматематики.Прежняя жизнь в России так и кажется мне
чем-тодовременным,метафизическим,иликакэто...другое
слово,-- да, метампсихозой...
Ганиндовольноравнодушно рассматривал снимок в открытом
ящике. Это было лицо растрепанной молодойженщинысвеселым,
очень зубастым ртом. Алферов наклонился через его плечо.
-- Нет, это не жена, это моя сестрица.-- От тифа умерла, в
Киеве.Хорошая была, хохотунья, мастерица в пятнашки играть...
Он придвинул другой снимок.
-- А вот это Машенька, женамоя.Плохаяфотография,но
все-таки похоже. А вот другая, в саду нашем снято.
Машенька -- та, что сидит в светлом платье. Четыре года не
виделее.
Плохаяфотография,но
все-таки похоже. А вот другая, в саду нашем снято.
Машенька -- та, что сидит в светлом платье. Четыре года не
виделее.Нонедумаю,чтобы особенно изменилась. Прямо не
знаю, как доживу до субботы... Стойте... Куда вы, Лев Глебович?
Посидите еще!..
Ганин, глубоко засунув руки в карманы штанов, шел к двери.
-- Лев Глебович! Что с вами? Обидел я вас чем-нибудь?
Дверь захлопнулась. Алферов осталсястоятьодинпосреди
комнаты.
-- Все-таки...какойневежа,--пробормотал он.-- Что за
муха его укусила?
III
В эту ночь, как всегда, старичок вчернойпелеринебрел
вдольсамойпанелиподлинному пустынному проспекту и тыкал
остриемсучковатойпалкивасфальт,отыскиваятабачные
кончики,--золотые,пробковыеипростобумажные,-- а также
слоистые окуркисигар.Изредка,вскрикнуволеньимголосом,
промахивалавтомобиль, или случалось то, что ни один городской
пешеход не может заметить, падала, быстрее мыслиибеззвучнее
слезы, звезда. Ярче, веселее звезд были огненные буквы, которые
высыпалиодназа другой над черной крышей, семенили гуськом и
разом пропадали во тьме.
"Неужели... это...возможно..."--огненнымосторожным
шепотомпроступалибуквы,иночьоднимбархатнымударом
смахивалаих."Неужели...это..."--опятьначиналиони,
крадясь по небу.
Иснованаваливаласьтемнота.Ноонинастойчиво
разгорались инаконец,вместотогочтобыисчезнутьсразу,
осталисьсиять на целых пять минут, как и было условлено между
бюро электрических реклам и фабрикантом.
Впрочем, черт его знает, что на самом деле игралотам,в
темноте,наддомами,световаялирекламаили человеческая
мысль, знак, зов, вопрос, брошенный в небо иполучающийвдруг
самоцветный, восхитительный ответ.
Апо улицам, ставшим широкими, как черные блестящие моря,
в этот позднийчас,когдапоследнийкабак.закрывается,и
русскийчеловек,забывосне,безшапки, без пиджака, под
старым макинтошем, как ясновидящий, вышел на улицублуждать,--
вэтотпозднийчас, по этим широким улицам, расхаживали миры
друг Другуневедомые,--негуляка,неженщина,непросто
прохожий,--анаглухозаколоченныймир,полныйчудеси
преступлении. Пять извозчичьих пролеток стояливдольбульвара
рядомсогромнымбарабаномуличнойуборной,-- пять сонных,
теплых, седых миров в кучерских ливреях, и пять других миров на
больных копытах, спящих и видящих во снетолькоовес,чтос
тихим треском льется из мешка.
Бываюттакиемгновения, когда все становится чудовищным,
бездонно-глубоким,когдакажетсятакстрашножитьиеще
страшнееумереть.