Мы добавили воды, и Ивен сказал:
- Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, нам хватит надолго.
- Вы хоть немного думаете о себе?- спросил я.
- Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом, хорошо? На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя я
был одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне был свитер, потом рубашка, а поверх нее-пуловер из синей шерсти,
какие носят французские моряки.
- Я все думаю о Достоевском,- сказал я.-Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать? -
Едва ли дело в переводе,- сказал Ивен.-Толстой у Констанс Гарнетт пишет хорошо.
- Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать “Войну и мир” до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт. - Говорят,
его можно сделать еще лучше,- сказал Ивен.-Я тоже так думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно, это чертовски
сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без конца.
- Да,- сказал я.-Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было “Преступление и наказание”,
и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. Я читал австрийские газеты и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-то
роман Троллопа в издании Таухница.
- Бог да благословит Таухница,- сказал Ивен. Виски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды, оно казалось просто слишком
крепким.
- Достоевский был сукиным сыном, Хем,- продолжал Ивен.-И лучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны.
Очень плохо, что мы не можем его перечитывать. - Я собираюсь еще раз взяться за “Братьев Карамазовых”. Возможно, дело не в нем, а во мне.
- Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потом начинаешь злиться, хоть это и великая книга.
- Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может быть, появится более удачный перевод.
- Но не поддавайтесь соблазну, Хем.
- Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой, тогда чем больше читаешь, тем лучше.
- Раз так, да поможет нам виски Жана,- сказал Ивен.
- У него из-за этого еще будут неприятности,- сказал я.
- Они уже начались,- сказал Ивен.
- Как так?
- Кафе переходит в другие руки,- сказал Ивен.-Новые владельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский
бар. На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.
- Андре и Жану? Не может быть.
- Не может, но будет.
- Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.
- И все-таки он их сбреет.
Я допил виски.
- Еще виски, мосье?- спросил Жан.-Виски, мосье Шилмен? Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого доброго лица, а из-под
прилизанных волос на макушке поблескивала лысина. - Не надо, Жан,- сказал я.-Не рискуйте.
- Риска никакого нет,- сказал он нам вполголоca,- слишком большая неразбериха. Entendu <Слушаюсь (франц.
Entendu <Слушаюсь (франц.).>, мосье,- сказал он громко,
прошел в кафе и вернулся с бутылкой виски, двумя стаканами, двумя десятифранковыми блюдцами и бутылкой сельтерской.
- Не надо, Жан,- сказал я.
Он поставил стакакы на блюдца, наполнил их почти до краев и унес бутылку с остатками виски в кафе. Мы с Ивеном подлили в стаканы немного
сельтерской.
- Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном,- сказал Ивен.-Он мог бы спиться.
- А мы что будем делать?
- Пить,- сказал Ивен.-Это протест. Активный протест. В понедельник, когда я утром пришел в “Лила” работать, Андре принес мне bovril-чашку
говяжьего бульона из кубиков. Он был кряжистый и белокурый, верхняя губа его, где прежде была щеточка усов, стала гладкой, как у священника. На
нем была белая куртка американского бармена. - А где Жан?
- Он работает завтра.
- Как он?
- Ему труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил в драгунском полку. У него Военный крест и Военная медаль. - Я не знал, что он был
так тяжело ранен.
- Это не то. Он действительно был ранен, но Военная медаль у него другая. За храбрость.
- Скажите ему, что я спрашивал о нем.
- Непременно,- сказал Андре.-Надеюсь, он все же примирится с этим.
- Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена. - Мистер Шипмен у него,- сказал Андре.-Они вместе работают у него в саду.
Носитель порока
Последнее, что сказал мне Эзра перед тем, как покинуть улицу Нотр-Дам-де-Шан и отправиться в Рапалло, было:
- Хем, держите эту баночку с опиумом у себя и не отдавайте ее Даннингу, пока она ему действительно не понадобится. Это была большая банка
из-под кольдкрема, и, отвернув крышку, я увидел нечто темное и липкое, и пахло оно, как пахнет очень плохо очищенный опиум. По словам Эзры, он
купил его у индейского вождя на авеню Оперы близ Итальянского бульвара и заплатил дорого. Я решил, что этот опиум был приобретен в старом баре
“Дыра в стене”, пристанище дезертиров и торговцев наркотиками во время первой мировой войны и после нее. Бар “Дыра в стене”, чей красный фасад
выходил на Итальянскую улицу, был очень тесным заведением, немногим шире обыкновенного коридора. Одно время там был потайной выход прямо в
парижскую клоаку, по которой, говорят, можно было добраться до катакомб. Даннинг-это Ральф Чивер Даннинг, поэт, куривший опиум и забывавший про
еду. Когда он курил слишком много, он пил только молоко; а еще он писал терцины, за что его и полюбил Эзра, находивший, впрочем, высокие
достоинства в его поэзии. Он жил с Эзрой на одном дворе, и за несколько недель до своего отъезда из Парижа Эзра послал за мной, потому что
Даннинг умирал.
“Даннинг умирает,- писал в записке Эзра.-Пожалуйста, приходите немедленно”.
Даннинг лежал в постели, худой, как скелет, и в конце концов, несомненно, мог бы отмереть от истощения, однако сейчас мне удалось убедить
Эзру, что очень немногие умирающие говорят на смертном одре так красиво и гладко, и тем более я не слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговаривая
терцинами,- даже самому Данте это вряд ли удалось бы. Эзра сказал, что Даннинг вовсе не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно, мне
чудятся терцины, потому что, когда за мной пришли, я спал.