В конце концов, после того как мы провели ночь у постели Даннинга, ожидавшего смерти,
им занялся врач, и его увезли в частную клинику, чтобы лечить от отравления опиумом. Эзра гарантировал оплату счетов и убедил уж не знаю каких
любителей поэзии помочь Даннингу. Мне же было поручено только передать ему банку с опиумом в случае крайней необходимости. Всякое поручение Эзры
было для меня священным, и я мог только надеяться, что окажусь достойным его доверия и сумею сообразить, когда именно наступит крайняя
необходимость. Она наступила в одно прекрасное воскресное утро: на лесопилку явилась консьержка Эзры и прокричала в открытое окно, у которого я
изучал программу скачек: “Monsieur Dunning est montй sur le toit et refuse catйgoriquement de descendre”.
То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорически отказывается спуститься, показалось мне поистине выражением крайней
необходимости, и, отыскав банку с опиумом, я зашагал по улице рядом с консьержкой, маленькой суетливой женщиной, которую все зто привело в
сильное волнение. - У мосье есть то, что нужно? - спросила она меня.
- О да,- сказал я.-Все будет хорошо.
- Мocьe Паунд всегда обо всем позаботится,- сказала она. - Он сама доброта.
- Совершенно верно,- сказал я.-Я вспоминаю о нем каждый день.
- Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.
- У меня есть как раз то, что для этого требуется,- заверил я ее.
Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:
- Он уже спустился.
- Значит, он догадался, что я иду,- сказал я. Я поднялся по наружной лестнице, которая вела в комнату Даннинга, и постучал. Он открыл
дверь. Из-за отчаянной худобы он казался очень высоким. - Эзра просил меня передать вам вот это,- сказал я и протянул ему банку.-Он сказал, что
вы знаете, что это такое. Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил ею в меня. Она попала мне не то в грудь, не то в плечо и
покатилась по ступенькам. - Сукин сын,- - сказал он.-Мразь.
- Эзра сказал, что вам это может понадобиться,- возразил я.
В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.
- Вы уверены, что вам это действительно не нужно? - спросил я. Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он попал мне в
спину еще одной бутылкой. Затем захлопнул дверь. Я подобрал банку, которая только слегка треснула, и сунул ее в карман. - По-видимому, подарок
мосье Паунда ему не нужен,- сказал я консьержке.
- Может быть, он теперь успокоится,- сказала она.
- Может быть, у него есть это лекарство,- сказал я.
- Бедный мосье Даннинг,- сказала она.
Любители поэзии, которых объединил Эзра, в конце концов пришли на помощь Даннингу. А мы с консьержкой так ничего и не смести сделать.
Треснувшую банку, в которой якобы был опиум, я завернул в вощеную бумагу и аккуратно спрятал в старый сапог для верховой езды. Когда несколько
лет спустя мы с Ивеном Шипменом перевозили мои вещи из этой квартиры, банки в сапоге не оказалось. Не знаю, почему Даннинг швырял в меня
бутылками из-под молока; быть может, он вспомнил мой скептицизм в ту ночь, когда умирал в первый раз, а возможно, это было просто безотчетное
отвращение к моей личности. Но я хорошо помню, в какой восторг привела Ивена Шипмена фраза: “Monsieur Dunning est montй sur le toit et refuse
catйgoriquement de descendre”.
Он усмотрел в ней что-то символическое. Не берусь судить. Быть может, Даннинг принял меня за носителя порока или
агента полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингу добрую услугу, как оказывают многим другим людям, а мне всегда хотелось верить,
что Даннинг действительно был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Но для поэта он слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем,
и Эзра, который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен Шипмен, который был очень хорошим поэтом, искренне равнодушным к тому, будут
ли напечатаны его стихи, полагал, что разгадку этой тайны искать не следует. - Побольше бы нам подлинных тайн, Хем,- сказал он мне как-то.-
Совершенно лишенный честолюбия писатель и по-настоящему хорошие неопубликованные стихи-вот чего нам сейчас не хватает больше всего. Есть
еще, правда, такая проблема, как забота о хлебе насущном.
Мосье Даннинг влез на крышу и категорически отказывается спуститься (франц.).
Скотт Фицджеральд
Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не
заметил, как узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены, и понял, как они устроены, и научится думать, но летать больше
не мог, потому что любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему леталось когда-то...
Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошло нечто очень странное. С ним много бывало странного, но именно этот случай врезался
мне в память. Скотт пришел в бар “Динго” на улице Деламбр, где я сидел с какими-то весьма малодостойными личностями, представился сам и
представил нам своего спутника-высокого, симпатичного человека, знаменитого бейсболиста Данка Чаплина. Я не следил за принстонским бейсболом и
никогда не слышал о Данке Чаплине, но он держался очень мило, спокойно и приветливо и понравился мне гораздо больше, чем Скотт. В то время Скотт
производил впечатление юнца скорее смазливого, чем красивого. Очень светлые волнистые волосы, высокий лоб, горящие, но добрые глаза и нежный
ирландский рот с длинными губами-рот красавицы, будь он женским. У него был точеный подбородок, красивые уши и почти безупречно прямой нос. Лицо
с таким носом едва ли можно было назвать смазливым, если бы не цвет лица, очень светлые волосы и форма рта. Этот рот рождал смутное
беспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, а тогда беспокойство усиливалось еще больше.
Мне уже давно хотелось познакомиться с ним. Весь этот день я напряженно работал, и мне показалось настоящим чудом, что в кафе появились
Скотт Фицджеральд и великий Данк Чаплин, о котором я никогда не слыхал, но который теперь стал моим другом. Скотт говорил не умолкая, и так как
его слова сильно меня смущали-он говорил только о моих произведениях и называл их гениальными,- я вместо того, чтобы слушать, внимательно его
разглядывал. По нашей тогдашней этике похвала в глаза считалась прямым оскорблением. Скотт заказал шампанское, и он, Данк Чаплин и я распили его
с кем-то из малодостойных личностей. Данк и я , вероятно, слушали речь Скотта не слишком внимательно-это была самая настоящая речь,- а я
продолжал изучать Скотта. Он был худощав и не производил печатления здоровяка, лицо его казалось слегка одутловатым. Костюм от братьев Брукс
сидел на нем хорошо, он был в белой рубашке с пристежным воротничком и в гвардейском галстуке. Я подумал, не сказать ли ему про галстук-ведь в
Париже жили англичане, и они могли зайти в “Динго”, двое даже сейчас сидели здесь, - но потом подумал: “Ну его к черту, этот галстук”.