Я подумал, не сказать ли ему про галстук-ведь в
Париже жили англичане, и они могли зайти в “Динго”, двое даже сейчас сидели здесь, - но потом подумал: “Ну его к черту, этот галстук”. Позднее
выяснилось, что он купил галстук в Риме.
Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя, кроме того, что у него были красивые, энергичные руки, не слишком маленькие, а когда он
сел на табурет у стойки, я заметил, что у него очень короткие ноги. Будь у него нормальные ноги, он был бы дюйма на два выше. Мы допили первую
бутылку шампанского, принялись за вторую, и красноречие Скотта начало иссякать. Мы же с Данком почувствовали себя даже лучше, чем до
шампанского, и было очень приятно, что речь подходит к концу. До тех пор я полагал, что сокровенная тайна о том, какой я гениальный писатель,
известна только мне, моей жене и нашим близким знакомым. Я был рад, что Скотт пришел к тому же приятному выводу относительно моей потенциальной
гениальности, но я был рад и тому, что красноречие его стало иссякать. Однако за речью последовали вопросы. Речь можно было не слушать и
разглядывать его, а от вопросов спасения не было. Скотт, как я вскоре убедился, полагал, что романист может узнать все, что ему нужно, от своих
друзей и знакомых. Вопросы он ставил в лоб.
- Эрнест,- сказал он,- вы не обидитесь, если я буду называть вас Эрнестом?
- Спросите у Данка,- сказал я.
- Не острите. Я говорю серьезно. Скажите, вы спали со своей женой до брака?
- Не знаю.
- То есть как не знаете?
- Не помню.
- Но как вы можете не помнить таких важных вещей?
- Не знаю,- сказал я.-Странно, не правда ли? - Это более чем странно,- сказал Скотт,- Вы должны непременно вспомнить.
- Извините, не могу. Жаль, не правда ли?
- Оставьте вы эту английскую манеру выражаться, - сказал он.- Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить.
- Не выйдет,- сказал я. - Это безнадежно.
- Ну хоть попробуйте.
Его похвалы обходятся довольно дорого, решил я. И подумал было, что он ко всем новым знакомым обращается с подобной речью, но потом
отказался от этой мысли: я видел, как он вспотел, пока говорил. На его длинной, безупречно ирландской верхней губе выступили мелкие капельки
пота,- тогда я отвел глаза от его лица и прикинул длину его ног, которые он поджал, сидя на табурете у стойки. Теперь я снова посмотрел ему в
лицо, н вот тут-то и произошла странная вещь, о которой я упомянул вначале. Пока он сидел у стойки с бокалом шампанского, кожа на лице его как
бы натянулась, так что одутловатость исчезла, потом натянулась еще сильнее, и лицо стало похоже на череп. Глаза ввалились и остекленели, губы
растянулись, краска отхлынула от щек, и они стали грязно-вескового цвета. Это не было игрой моего воображения. Его лицо действительно
превратилось в череп или маску, снятую с покойника.
- Скотт,- сказал я.-Что с вами?
Он не ответил, лицо его осунулось еще больше.
- Надо отвезти его на пункт первой помощи, - сказал я Данку Чаплину.
- Незачем. Он вполне здоров.
- Похоже, что он умирает.
- Нет. Это его так разобрало.
Мы усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что все в порядке и беспокоиться нечего.
Это его так разобрало.
Мы усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что все в порядке и беспокоиться нечего.
- Он, наверно, совсем оправится, пока доберется до дома,- сказал он. Так, видимо, и было, потому что когда через несколько дней я встретил
его в “Клозери-де-Лила” и сказал, что мне очень неприятно, что шампанское так на него подействовало,- возможно, мы слишком быстро пили за
разговором,- он сказал:
- Не понимаю. Какое шампанское? И как оно иа меня подействовало? О чем вы говорите, Эрнест?
- О том вечере в “Динго”,
- Со мной в “Динго” ничего не случилось. Просто мне надоели эти омерзительные англичане, с которыми вы там были, и я ушел домой. - При вас
там не было ни одного англичанина. Только бармен. - Ну что вы делаете из этого какие-то тайны? Вы знаете, о ком я говорю.
- А,- сказал я и подумал, что он вернулся в “Динго” позднее или на другой день. Но тут я вспомнил, что там действительно было двое
англичан. Он был прав. Я вспомнил. Да, они действительно там были.-Да,- сказал я.-
Конечно.
- Эта якобы титулованная грубиянка и этот пьяный болван с ней. Они сказали, что они ваши друзья.
- Это правда. И она действительно бывает иногда груба. - Вот видите. Ни к чему делать тайны, если кто-то просто выпил несколько бокалов
вина. Зачем вам это нужно? Я от вас этого не ожидал. - Не знаю.-Мне хотелось переменить тему разговора. Но тут я вспомнил:- Они наговорили вам
грубостей из-за вашего галстука? - Почему они должны были говорить мне грубости из-за моего галстука?
На мне был обыкновенный черный вязаный галстук и белая спортивная рубашка. Тут я сдался, а он спросил, почему мне нравится это кафе, и я
рассказал ему, каким оно было в прежние времена, и он начал внушать себе, что ему тут тоже нравится, и мы продолжали сидеть; я-потому что мне
тут нравилось, а он-потому что внушил себе это. Он задавал вопросы и рассказывал мне о писателях и издателях, литературных агентах и критиках, и
о Джордже Горации Лоримере, и всякие сплетни, и, рассказывая о материальной стороне жизни известного писателя, был циничен, остроумен,
добродушен, обаятелен и мил, так что даже привычка противиться новым привязанностям не помогла мне. Он с некоторым пренебрежением, но без горечи
говорил обо всем, что написал, и я понял, что его новая книга, должно быть, очень хороша, раз он говорит без горечи о недостатках предыдущих
книг. Он хотел, чтобы я прочел его новую книгу “Великий Гэтсби”, и обещал дать ее мне, как только ему вернут последний и единственный экземпляр,
который он дал кому-то почитать. Слушая его, нельзя было даже заподозрить, как хороша эта книга,- на это указывало лишь смущение, отличающее
всех несамовлюбленных писателей, создавших что-то очень хорошее, и мне захотелось, чтобы ему поскорее вернули книгу и чтобы я мог поскорее ее
прочесть.
Максуэлл Перкинс, сказал он, пишет, что книга расходится плохо, но что она получила очень хорошую прессу. Не помню, в тот ли день или
позднее он показал мне предельно хорошую рецензию Гилберта Селдеса. Она могла бы быть лучше, только если бы сам Гилберт Селдес был лучше. Скотт
был озадачен и расстроен тем, что книга расходится плохо, но, как я говорил, в словах его не было горечи-он лишь радовался и смущался, оттого
что книга ему так удалась.
В тот день, когда мы сидели на открытой террасе “Лила” и наблюдали, как сгущаются сумерки, как идут по тротуару люди, как меняется серое
вечернее освещение, два виски с содовой, которые мы выпили, не вызвали в Скотте никакого изменения.