Но пока вы были только жестоки и безжалостны, я все же мог еще любить вас. Теперь же вы готовы стать пошлой и низкой. И я не раб больше, позволяющий вам попирать себя ногами и хлестать хлыстом. Вы сами меня освободили - и я покидаю женщину, которую теперь могу только ненавидеть и презирать. Северин Кузимский."
Эти несколько строк я передаю негритянке и бегу, как только могу быстро, прочь. Запыхавшись, прибегаю на вокзал - и вдруг чувствую страшный укол в сердце - останавливаюсь - разражаюсь рыданиями. О, позор! - я хочу бежать и не могу!
Я поворачиваю - куда? - к ней! - к той, которую я в одно и то же время презираю и боготворю.
Вновь я одумываюсь. Я не могу вернуться, не должен возвращаться!
Но как же я уеду из Флоренции? Я вспоминаю, что ведь у меня совсем нет денег, ни гроша. Ну, что ж? Пешком! Милостыню просить честнее и лучше, чем есть хлеб куртизанки!
Да ведь я не могу уехать.
Я дал ей слово, честное слово. Я должен вернуться. Может быть, она мне вернет его.
Я быстро пробегаю несколько шагов и снова останавливаюсь.
Я дал ей честное слово, поклялся ей, что буду ее рабом, пока она этого хочет, пока она сама не дарует мне свободу; но ведь я могу покончить с собой!
Я спускаюсь через Cascine вниз, к Арно, совсем вниз - туда, где желтые воды реки с однообразным плеском омывают несколько заброшенных выгонов. Там я сажусь и свожу последние счеты с жизнью. Я перебираю в памяти всю свою жизнь и нахожу ее весьма жалкой - редкие радости, бесконечно много бесцветного и нестоящего, а в промежутках - бездна страданий, горя, тоски, разочарований, погибших надежд, досады, забот и печали.
Мне вспомнилась моя мать, которую я так сильно любил и видел умирающей от ужасной болезни, брат, с его чаяниями счастья и наслаждений, который умер в расцвете молодости, так и не пригубив из кубка жизни... Мне вспомнилась моя умершая кормилица, товарищи детских игр, друзья юности, с которыми я вместе учился и делил устремления и надежды, - все те, кого покрывает холодная, мертвая, равнодушная земля. Вспомнился мне мой голубь-турман, часто ворковавший и заигрывавший со мной, вместо своей подруги... Все прах, во прах возвратившийся.
Громко засмеявшись, я соскальзываю в воду - но в ту же минуту крепко цепляюсь за ивовый прут, висевший над желтой водой, - и вижу перед собой женщину, погубившую меня: она парит над зеркальной поверхностью реки, вся освещенная солнцем, словно прозрачная, она поворачивается лицом ко мне и улыбается.
И вот я снова здесь, насквозь промокший, вода стекает с меня ручьями, я горю от стыда и лихорадочного жара. Негритянка передала мое письмо - я обречен, я погиб, я весь во власти бессердечной, оскорбленной женщины.
Ну, пусть она убьет меня! Сам я этого не могу сделать, но и жить дальше не хочу.
Хожу вокруг дома, вижу ее: она стоит на галерее, опершись на парапет, лицо ярко освещено солнцем, зеленые глаза жмурятся.
- Ты еще жив? - спрашивает она, не пошелохнув-шись.
Я стою молча, уронив голову на грудь.
- Отдай мне мой кинжал, - продолжает она, - тебе он ни к чему. У тебя даже не хватает мужества лишить себя жизни.
- У меня его больше нет, - ответил я, весь дрожа, сотрясаемый ознобом.
Она бегло окидывает меня надменным, насмешливым взглядом.
- Вероятно, уронил его в Арно? - Она пожала плечами, - Ну, и пусть. А почему же ты не уехал?
Я пробормотал что-то, чего ни она, ни я сам не могли разобрать.
- А, у тебя нет денег? - воскликнула она. - На! - и невыразимо пренебрежительным движением швырнула мне свой кошелек.
Я не подобрал его.
Долгое время мы оба молчали.
- Итак, ты не хочешь уехать?
- Не могу.
Ванда ездит кататься в Cascine без меня, без меня бывает в театре, принимает гостей - ей прислуживает негритянка. Никто меня не спрашивает. Я бесцельно слоняюсь по саду, словно собака, потерявшая хозяина.
Лежа в кустах, я смотрю на двух воробьев, дерущихся из-за зерна.
Никто меня не спрашивает. Я бесцельно слоняюсь по саду, словно собака, потерявшая хозяина.
Лежа в кустах, я смотрю на двух воробьев, дерущихся из-за зерна.
Вдруг - шелест женского платья.
Ванда проходит близко от меня, она в шелковом платье, целомудренно глухом до самого подбородка. С нею грек. Они оживленно разговаривают, но я не могу разобрать ни слова. Вот он топает ногой - так, что гравий разлетается во все стороны, и взмахивает в воздухе кнутом. Ванда вздрагивает.
Она что, боится, что он ее ударит?
Так ли далеко у них зашло?
Он ушел от нее, она зовет его, он не слышит ее, не хочет слышать. Печально поникнув головой, Ванда опускается на ближайшую каменную скамью. Долго сидит она, погруженная в раздумье. Я смотрю на нее почти со злорадством, наконец, заставляю себя встать и с насмешливым видом подхожу к ней. Она вскакивает, дрожа всем телом.
- Я пришел только затем, чтобы поздравить вас и пожелать вам счастья, говорю я с поклоном. - Я вижу, милостивая государыня, вы нашли себе господина.
- Да, слава Богу, - восклицает она. - Не нового раба - довольно у меня их было! - господина! Женщина нуждается в господине и боготворит его.
- И ты боготворишь его! - воскликнул я. - Этого варвара!
- Я люблю его так, как еще никогда никого не любила!
- Ванда! - Я сжал кулаки, но тотчас же на глазах у меня выступили слезы, и меня охватил порыв страсти, какое-то сладостное безумие.
- Хорошо, так выбери же его, возьми его в супруги, пусть он будет твоим господином - я же, пока жив, хочу остаться твоим рабом.
- Ты хочешь быть моим рабом - даже в таком случае? - проговорила она. Что ж, это было бы пикантно. Боюсь только, что он этого не потерпит.
- Он?
- Да, он уже и теперь ревнует к тебе, - воскликнула она, - он - к тебе! Он требовал, чтобы я немедленно отпустила тебя, и когда я сказала ему, кто ты...
- Ты сказала ему... - в оцепенении повторил я.
- Я все ему сказала! - ответила она. - Рассказала всю нашу историю, обо всех твоих странностях, все - и он - вместо того, чтобы расхохотаться, рассердился и топнул ногой.
- И пригрозил ударить тебя?
Ванда смотрела в землю и молчала.
- Да, да, - воскликнул я с горькой усмешкой, - ты боишься его, Ванда! И бросившись перед ней на колени, я заговорил, взволнованно обнимая ее колени: - Ведь я ничего от тебя не хочу, ничего! - только всегда быть рядом с тобой, твоим рабом! - хочу быть твоей собакой...
- Знаешь, ты мне надоел... - апатично проговорила Ванда.
Я вскочил. Все во мне кипело.
- Теперь это уже не жестоко, теперь это низко и пошло! - сказал я сурово, резко отчеканивая каждое Слово.
- Это уже было в вашем письме, - ответила Ванда, надменно пожав плечами. - Умному человеку не пристало повторяться.
- Как ты со мной обращаешься? - не выдержал я. - Как это называется?
- Я могла бы отхлестать тебя, - насмешливо протянула она. - Но на этот раз я предпочитаю ответить тебе не ударами хлыста, а словами убеждения. Ты никакого права не имеешь обвинять меня в чем-либо. Разве не была я с тобой всегда искренна? Не предостерегала ли я тебя неоднократно? Не любила ли я тебя глубоко, страстно и разве скрывала я от тебя, что так отдаваться мне, унижать себя передо мной - опасно, что я сама хочу покоряться? Но ты хотел быть моей игрушкой, моим рабом. Ты находил высочайшим наслаждением чувствовать, как надменная, жестокая женщина пинает и хлещет тебя, как обрушиваются на тебя удары ее ног и хлыста. Так чего же ты хочешь теперь?
Во мне дремали опасные наклонности, и ты первый их пробудил. Если я нахожу теперь удовольствие в том, чтобы мучить, оскорблять тебя, - виноват в этом ты один! Ты сделал меня такой, какова я теперь, - и что же? - Ты, оказывается, достаточно труслив, слаб и жалок, чтобы обвинять меня!
- Да, я виноват, - сказал я. - Но разве я не пострадал за это? Оставь же теперь это, довольно, прекрати эту жестокую игру!
- Этого я и хочу, - ответила она, посмотрев на меня каким-то странным, неискренним взглядом.