* * *
А в полночь, когда бесконечный перестук вагонных колес уже перестал восприниматься сознанием, когда низкий железный потолок начал бледнеть, открывая дорогу столь же недальнему черному небу, он без всякого удивления понял, что на недолгий час сам стал Миром, сотворенным из собственной воли и желания. Свобода воли, Им дарованная, отступила к невидимому в ночи горизонту, и Он властно взглянул с заоблачных высот на Самого Себя. Облака мешали – Он отдернул их. Удивился. На спутниковых фото ночной мир казался темным пятном в электрических блесках-огнях. Его же Мир был серым – нечетким, размытым, но вполне различимым. И лишь потом вспомнилось: снег. Февраль – «доживи до весны», белая пелена над донской степью, над спящим Каменноугольным бассейном, над одетыми в лед реками и замерзшими терриконами. Над людьми живыми, над людьми мертвыми, над людьми, пересекающими рубеж, проходимый лишь однажды…
Он смотрел по-хозяйски, ибо Ему нечего было бояться. Бабочка-пылинка распростерла железные крыла над покорной землей. Даже всепобеждающая Гамадрила замерла в очередном горизонтальном прыжке, взвыв от зависти. Еще бы! Он, не взявший в Свой Мир ничего, кроме карманного «маузера», теперь со звенящих высот глядел на дело собственных рук и собственного разума. «Река Времен в своем стремлении…» Бурли, река, выходи из берегов! Прыгай, Гамадрила, выше прыгай, все равно не перепрыгнешь!
Зась!
Даже отсюда, с высоты отогнанных Его волей облаков, были заметны перемены. В привычной, расписанной по книгам реальности, окрестности погруженного во тьму Новочеркасска были бы пусты. Город замер, бессильный перед надвигающимися со всех сторон врагами. Еще чуть-чуть… «Чуть-чуть» никуда не исчезло, Он понимал, что город падет, погибнет, как и близкий Ростов, и уже захваченный Батайск. Но теперь окружения не было. На север спешили эшелоны – один на другим, с минимальным интервалом. Останавливались у станций и полустанков, выгружали людей, возвращались. А по серому снегу шли колонны – на восток, к почти невидимой ленте Сала, к редким станицам, к маленьким, утонувшим в снегу зимовникам. Организация не терпит импровизации – план выполнялся с максимально возможной точностью. Остатки гарнизона, училище, кадетский корпус, мастерские, сотни добровольцев, запечатанные сейфы банков, черные туши авто и броневиков, табуны лошадей… Дон не сдался Подтёлкову и Антонову, Дон уходил в Сальские степи. Не без боя – отряды прикрытия готовились встретить слишком рано поверившего в победу врага. Чем бы не кончилась затеянная Им война, она уже изменила русло Реки, заставив ее течь прямо в снежную глушь донских степей.
Стал иным и Ростов – тоже обреченный, тоже почти брошенный. Вожди «добровольцев» еще не знали, что прежней Истории нет. Они готовились к походу – к тому единственному, Ледяному. Теперь с ними не было казаков, даже малой горсти, что пошла с Корниловым в истинной реальности. Но не было и Автономова, их страшного врага, остановившего «добровольцев» возле Екатеринодара. Теперь красный главком вел свои эшелоны к станции Морозовской, чтобы оттуда нанести смертельный удар не желавшим сдаваться донцам. Но навстречу ему уже спешили Зуавы вместе с ростовскими добровольцами.
Река изменила течение свое. Война изменила течение свое.
А потом Он стал смотреть на людей – просто так, из любопытства. Он увидел Ольгу Станиславовну Кленович, странную девушку, которую теперь называл Сашей, и понял, что волноваться незачем. Она не уйдет с Корниловым в бессмысленный и страшный поход за Синей Птицей Смерти. Поезд мчал посланницу Алексеева на север, к одному из полустанков, где устроил свой временный штаб ушастый Кибальчиш. Василий Чернецов не даст в обиду невесту капитана Филибера. Лично встретит, осторожно коснется губами руки, напоит чаем, отведет отдельное купе в случайно уцелевшем вагоне первого класса. Она тоже не будет спать этой ночью, тоже станет смотреть в близкое черное небо, проступающее сквозь истаявший металл.
Пора было уходить, возвращая Миру его свободу, но Он не удержался – и поглядел на юг, на темный почти неразличимый Новочеркасск. Замер. Лицо – человеческое, еще живое. Это лицо он помнил – недвижное, сумрачное, с неаккуратной щеточкой седеющих усов.
Алексей Максимович Каледин. Не погибший, но помнящий свою смерть.
И тут Он понял, что всех троих: девушку, отважного партизана, мрачного Командора – связывает одно и то же. Вода вышедшей из берегов Реки Времен плеснула на них. Живая? Мертвая?
Ему показалось, что ответ очень прост. Он прислушался к Себе, но не успел. Исчезло небо, задернувшись железной завесью, заиндевевшее оконное стекло скрыло серую ночную степь, в ушли ударил грохот вагонных колес…
Нет, не грохот – смех. Мир, вновь ставший Самим Собой, смеялся над самонадеянным Творцом.
* * *
Подошвы коснулись земли, и я чуть не скользнул вниз, с невысокой насыпи. Не рассчитал, тело вспомнило вес автомата («Отделения, к машине!»), среагировало, но, «мосинка» со штыком оказалась не в пример тяжелее. Выпрямился, чертыхнулся сквозь зубы. Хорошее начало, добро еще на ногах устоял…
– Господин полковник!
Справившись с неподъемной винтовкой, я все-таки решился и заскользил по склону, чтобы не мешать выгрузке. Двери настежь – приехали. Морозовская, сэр!
…За серой дымкой утреннего тумана над заснеженным полем. Ориентир – солнце, вправо два. Розовое пятно поздней зари, легкий пар изо рта, вкус недопитого кофе, ноющая боль в висках. А еще говорят, «Шустов» и похмелье – две вещи несовместные…
– Господин полковник! Ваше высокоблагородие!..
Найдите вы полковника, наконец! Ни порядка, ни… Стоп! Полковник – это же…
– Ваше высокоблагородие! Возле насыпи обнаружены неизвестные люди. С оружием. Спрашивают капитана Филибера. Насколько я понимаю…
Незнакомый молоденький поручик из ростовского отряда. Докладывает с видом Индиана Джонса. Сюприи-и-из! Только тормознули, только из вагонов высыпали – и на тебе, артефакт. На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка…
– Ведите!
Скользота под ногами, иней на башлыке, винтовка-зараза оттягивает плечо. Ну почему Государь не повелел принять на вооружение систему Нагана? Все-таки полегче будет.
…А ты популярен, Филибер, прямо Гамадрила какая-то! Не иначе Автономов привет передает…
– Вот…
«Вот» – неподалеку от насыпи, возле старого, забитого досками, колодца. Штыки против штыков. Тугими затворами патроны вдвинь!.. Слегка растерянные ростовчане, несколько Зуавов, но тоже незнакомых, из недавних новобранцев – и два десятка хмурых парней. Плечо к плечу, штык к штыку. Пулемет на треноге. «Кольт-Браунинг», мамма миа!..
– Господин полковник, они говорят…
Мало ли что говорят! Главное, кто «они». Лица под шапками, башлыки под самый нос, только у того, который впереди и без винтовки, знакомая бескозырка. И бушлат приметный. Неужели…
– Старший комендор Николай Хватков! Товарищ Кайгородов, привел 2-ю роту. В наличие – двадцать один человек, раненых нет, больных нет.
Комендор подбрасывает ладонь к бескозырке. Штыки медленно опускаются. Внезапно над строем взмывает знакомый значок. Красный.
Вот даже как…
Подхожу ближе, всматриваюсь в лица. Узнаю. Почти все – еще с Лихачевки, с первого боя. Гвардия!
Смотрю на огромное красное солнце, не спеша поднимающееся над стылой степью. «Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет…» А я уже не верил! «Целься в грудь, маленький зуав, кричи „Ура!“…»
– Здравствуйте, товарищи бойцы!
– Здра-а-а-а!
* * *
– Сбег я из госпиталя, товарищ Кайгородов. Подлечился – и сбег. Эти самые… из ВЧК которые, ко мне шибко присматриваться стали. Нашел отряд, а вас-то и нет. 2-я рота митинг провела, решила в Царицын к Автономову податься, он, вроде, социалистов собирает, чтобы за единую платформу, значит. Поглядел я – какая на хрен, извиняюсь, платформа! Банда – бандой, да еще комиссары из Питера понаехали, чтобы правильную линию, значит, проводить. До ближайшей стенки… Вот мы с ребятами вас и решили дождаться. Только, Николай Федорович, пусть рота останется и значок красный останется, офицера же поставьте из юнкерей наших. Своим, знаете ли, веры больше. А Веретенников с остальными дурнями сейчас аккурат в Морозовской. Мы с товарищами посовещались и решили: в плен не брать. На кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики? Ну, а как там мой Норденфельд? Соскучился, знаете…
* * *
– Вторая рота-а-а! Нашу песню… Не забыли? Тогда запе-е-е…
– Пой, забавляйся, приятель Филибер,
Здесь, в Алжире, словно в снах,
Темные люди, похожи на химер,
В ярких фесках и чалмах.
В душном трактире невольно загрустишь
Над письмом любимой той.
Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,
И напев страны родной…
* * *
– Перебежчики сообщают, что Автономов решил атаковать. Народу у него много, однако почти все – красногвардейцы, кадровых нет и офицеров нет. Две батареи трехдюймовок, но три орудия без замков. И снарядов мало…
Карта в руках штабного не нужна. Степь перед глазами – от края до края, слева направо. Прямо в центре (солнце, вправо два) – черные силуэты невысоких домов. Морозовская, бывший хутор Морозов, бывшая Таубеевская – в честь непопулярного ныне генерал-лейтенанта барона фон Таубе. Потому и переименована именем революции. Теперь, поди, Автономовской назовут…
– Предлагаю выслать разведку, уточнить, а пока… Может, целесообразно провести артподготовку?
Богаевский резким жестом останавливает штабного. Смотрит прямо на солнце, щурится, без всякой нужды поправляет тяжелую зимнюю фуражку.
– Нет. Атакуем прямо сейчас, в полный рост. Артиллерию – на прямую наводку. Бронепоезду наступать вместе с пехотой. Полковник?
Полковник – это я, все утро только и делаю, что забываю. «Шустов», «Шустов»… Теперь вспомнил, только как ответишь? Богаевскому виднее, в конец концов, он – Генерального штаба, не я. И что обсуждать? Как говорит фольклорист Згривец: «Ничего тут не придумаешь». Штыки – и прямая наводка.
– Я пойду вместе с Зуавами, ваше превосходительство.
Генерал кивает, мельком глядит на карту. Усмехается в усы.
– Значит, вы на левом фланге, я – на правом. Сигнал – три зеленых свистка. Шучу, только красные остались… Говорят, полковник, к вам целая рота перебежала? Неплохо для начала! Хе-хе! Между прочим, мне передали, будто есть предложение – пленных не брать. Все равно девать их некуда. Что скажете?
«Не ныть, не болеть, никого не жалеть, пулеметные дорожки расстеливать…» А я-то все думал, кто первым на этой проклятой войне отдаст такой приказ! "На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. «Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!»
– Ваше превосходительство, думаю, все же целесообразно разобраться с каждым, индивидуально. Рядовых можно поставить в строй, так сказать, пополнение…
Это я не – штабной со своим «целесообразно». Мне сказать нечего. Разве что воззвать к правам человека, к Женевской конвенции, к «Amnesty International», к «борцам за права» из «иудиных фондов». Гуманное обращение, продовольственные посылки из закромов продразверстки, право переписки со Смольным, право жаловаться в ВЧК… Эх, собрать бы всех «правозащитников» на этом поле, поставить «картофелекопатель»… Каким прекрасным стал бы мир!