Нет, нельзяне относиться с глубочайшим уважениемк столь огромным запасам
знания, собранным исохраненным бесчисленными поколениями мудрых брахманов.
Но где брахманы и жрецы, где темудрецыиподвижники,которым удалось не
только достигнуть, нои воплотить в жизнь этоглубочайшеезнание? Где тот
чародей,который сумел бы это пребывание в Атмане во время сна перенестив
бодрственноесостояние,вжизнь,вдействие,вслово идело?Многих
почтенных брахманов знал Сиддхартха. Прежде всего --своегоотца, чистого,
ученого, почтеннейшегоизпочтенных. Достоинпреклонениябылегоотец:
кротостью и благородством дышало его обращение,чиста была его жизнь, мудро
было его слово, утонченная и возвышенная мысль отражалась на егочеле. Но и
он,--столь много познавший,-- видалли он блаженство?Жил ли он в мире с
самим собой, не был ли и он лишь ищущим, жаждущим? Разве не приходилось ему,
чтобыутолить свою жажду, снова и снова черпать изсвященных источников,--
изжертвоприношений, изкниг,изсобеседований с брахманами? Зачемему,
безупречному,надо каждый день смывать грех, каждый день совершать очищение
-- каждый день пределывать все сызнова? Разве Атман не живет в нем, разве не
течет в его собственном сердце первоисточник? Его-то -- этот первоисточник -
и надоотыскатьв собственном Я. Им-то инадо овладеть.Все же остальное
лишь искание, лишь хождение окольными путями, блуждание.
Таковы были мысли Сиддхартхи, вот что его мучило, причиняло страдание.
Частоон повторял слова изоднойУпанишады Чхандогья: "Воистинуимя
Брамы-Sаtуаm.-- Воистину тот, кто постиг это, ежедневновступает в небесное
царствие". Подчасоно и ему казалось таким близким, этонебесное царствие,
но ни разу не удалось ему достигнуть его окончательно, утолить жажду вполне.
И среди всех мудрых и мудрейших, которых онзнал, поучениям которых внимал,
не было ни одного, кто достиг бы вполне этого небесногоцарства, ни одного,
кто утолил бы всецело эту вечную жажду.
-- Говинда,-- сказал однажды Сиддхартха своему другу,-- Говинда, милый,
пойдем под банановое дерево -- будем упражняться в самопогружении.
И они пошли кбанановому дереву и селипод ним -- тут Сиддхартха, а в
двадцати шагахот негоГовинда. ИСиддхартха, садясь, готовыйпроизнести
слово Ом,-- шепотом повторил стих:
Ом -- есть лук, душа-стрела.
А Брахма -- цель для стрел,
В ту цель попасть старайся ты.
Когдапрошло время,посвященноесамопогружению,Говиндаподнялся с
места.Уженаступил вечер, порабыло приступить квечернему омовению. Он
окликнулСиддхартху,нототнеотозвался.Сиддхартхасидел,всецело
погруженный в самого себя-- глазаегонеподвижно гляделив даль, кончик
языка слегка высунулся между зубов,-- казалось, он даже перестал дышать. Так
он сидел,погруженныйв созерцание, мысля Ом -- идуша егобыла стрелой,
устремленной к Браме.
Однаждычерез город, в котором жил Сиддхартха,прошли саманы--три
странникааскета,высохшие,угасшиелюди,нестарыеи немолодые,с
покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные
одиночеством,чуждыеи враждебныемиру,пришельцыи исхудалые шакалыв
царстве людей.
Однаждычерез город, в котором жил Сиддхартха,прошли саманы--три
странникааскета,высохшие,угасшиелюди,нестарыеи немолодые,с
покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные
одиночеством,чуждыеи враждебныемиру,пришельцыи исхудалые шакалыв
царстве людей. Знойным дыханием безмолвнойстрасти веяло от них,-- дыханием
изнуряющего радения, беспощадного самоотрешения.
Вечером, когда миновал час созерцания, Сиддхартха сказал Говинде:
-- Другмой, завтра с рассветомСиддхартха уйдет к саманам: он станет
-- саманой.
Говиндапобледнел, когда услыхал эти слова, когдав не подвижном лице
другапрочитал решимость-- непреклонную, как пущеннаяизлука стрела. И
сразу,спервогоже взглядаГовинда понял:"Вот оно--началось!Уже
Сиддхартха вступает на свой путь, уже начинает свершатьсяегосудьба,а с
ней и моя". И он стал бледен, как сухая кожица банана.
-- О Сиддхартха!--воскликнул он,-- позволит ли твой отец?
Сиддхартха взглянул на него, какпробудившийсяотсна.Сбыстротой
стрелыонпрочел то,что происходилов душеГовинды, прочелего страх,
прочел его покорность.
--О Говинда,--сказал онтихо,-- не будемрасточать напрасно слов.
Завтра снаступлением дня я начинаю жизнь саманы.Не будем больше говорить
об этом.
И Сиддхартха вошел вгорницу, где на плетеной циновке сиделего отец.
Он стал за его спиной и стоял так до тех пор, пока отец не почувствовал, что
кто-то стоит позади него. И сказал брахман:
-- Ты ли это, Сиддхартха? Поведай же то, что ты пришел сказать.
И ответил Сиддхартха:
-- С твоего позволения,отец, я пришел сказать тебе,что сердце велит
мнезавтрапокинуть твой дом и уйти к аскетам. Стать саманой -- вотв чем
мое желание. Да не воспротивится этому отец мой!
Брахманмолчал-- молчал так долго, что звезды успели переместиться в
маленьком окошечке иизменитьсвоераспо ложение, пока вгорнице длилось
молчание.Безмолвноинеподвижно, со скрещенными руками,стоялсын,--
безмолвноинеподвижно сидел на циновкеотец. Звезды же передвигалисьпо
небесному своду. И сказал отец:
--Неподобает брахману говорить резкиеигневные слова.Ногнева
исполнено мое сердце. Да не услышу я эту просьбу из твоих уст вторично.
Медленноподнялсясместа брахман.Сиддхартха жепродолжал стоять,
безмолвный, со скрещенными руками.
-- Чего же ты ждешь? -- спросил отец.
-- Ты знаешь! -- ответил Сиддхартха.
В гневе покинулгорницу отец; в гневе он отыскал свое ложе и опустился
на него.
Пришелчас, а сон всееще не сомкнулего очей. Тогдабрахман встал,
прошелся по комнате и вышел из дому. Через маленькое окошечко заглянул онв
горницу и увидел,чтоСиддхартха стоитна томжеместе, скрестивруки,
непоколебимый.