– Мне уже все равно. Я заразился. – Спендер указал на закрытые зеркала, но Павлин пока что не мог сопоставить одно с другим. Он был смущён и растерян, и слова о болезни заставили его задуматься о своём собственном состоянии.
– А ты тоже, смотрю, подхватил эту заразу? – спросил Спендер. – Да, похоже на то.
Свободной рукой Павлин взял со стола фотографию. Посмотрел на неё. И завис.
– Что‑то не так, дружище?
– Лицо…
– Ничему нельзя доверять. Вот что самое поганое. Все теряется, и ничего уже не восстановишь и не сохранишь. Нет ничего постоянного, закреплённого. А что будет дальше? К чему мы придём? И куда нам идти?
Павлин оторвался от фотографии. Он посмотрел на Спендера, а потом повернулся к зеркалу. Полотенце упало на пол, и зеркало было открыто. Павлин увидел своё отражение. У него в голове вдруг возник странный шум, и в этом шуме он различил слова:
– Ну что, будешь меня убивать? Это был голос его мишени.
Он повернулся к своей мишени.
– Знаешь, дружище, сдаётся мне, что один из нас точно не выйдет отсюда живым.
Его мишень поднялась из‑за стола. Что‑то было неправильно. Павлин это чувствовал. Он смотрел на свою мишень, а в голове засела нелепая мысль, что он смотрит на себя самого, что это он сам стоит там, перед ним, и что теперь он тоже стал мишенью. У Павлина в руке был пистолет. И у того – другого – тоже был пистолет.
– Да, впечатляющее представление.
Кто это сказал? Два пистолета целились друг в друга сквозь рябящую пелену зеркального стекла. Шум проник сквозь стекло, и один из пистолетов выстрелил. Или, может быть, выстрелили оба. Тот, кто стрелял, попал в цель. Там была кровь. Много крови. Она разбрызгалась по столу и по стульям, затянутым целлофановой плёнкой. Тот, кто стрелял, ощутил внутри странную пустоту. Как это бывает, когда умирают все чувства.
И что теперь?
Тот, кто стрелял, взял со стола паспорт. Открыл. Внутри была вклеена фотография. Его собственная фотография. Там было имя. Джон Павлин. Да, именно так. Тот, кто стрелял, убрал паспорт в карман.
– Погоди, – сказала Тапело. – Что с тобой?
Тот, кто стрелял, взял со стола шляпу. Из коричневой кожи, с плоской тульёй и загнутыми полями. Он надел её на голову. Точно его размер. Он забрал и фотографию. На фотографии тоже был он. Тот, кто стрелял, вышел из дома‑прицепа. На улице было уже темно. На небе светила луна. Полумесяц. Луна как будто мерцала.
– Что происходит? – спросила Тапело.
Те двое парней теперь стояли у прицепа. Один из них кивнул тому, кто стрелял. Там были ещё какие‑то люди. Они все смотрели на него. На его правую руку.
– Павлин! – сказала Тапело.
В правой руке он держал пистолет. Тот, кто стрелял, вышел за территорию лагеря, и теперь в тёмном и тусклом гостиничном номере стало тихо. Я не знала, что говорить – что тут можно сказать. Тапело сидела, склонив голову.
И больше Павлин не сказал ни слова.
– Нет. Мы будем ждать здесь.
Я отступила на шаг и пошла вдоль стены. Я искала то место, где узор начнёт повторяться: где появится то же самое расположение цветов, стеблей и листьев – снова и снова.
Но узор не повторялся. Во всяком случае, я не заметила, чтобы он повторился. Даже там, где начиналась новая полоска обоев.
– Тогда я одна пойду.
– Только попробуй, – сказал Павлин.
– Сама.
– Только попробуй уйти, и сюда ты уже не вернёшься.
– Что?
– Сюда можешь не возвращаться.
Под сырой, отслаивающейся бумагой копошились какие‑то насекомые. Крохотные неровности подобиями; скрытый пульс этой комнаты. Маленькие обитатели темноты. Наверное, они живут в трещинах в стенах. Они живут в штукатурке. Питаются крахмалом и клеем. И когда‑нибудь они съедят всю комнату. Она раскрошится, умрёт. Обрушится. Исчезнет. Я не могла оторвать взгляд от стены, от цветов, от стеблей и листьев, от невидимых насекомых, цвета закружились красочным вихрем, и мне вдруг стало плохо. Мне показалось, что я сейчас грохнусь в обморок.
Меня уносило куда‑то.
И было больно.
Я отступила, ещё дальше, прочь, и стена двинулась следом за мной.
Она как будто меня и не слышала. Она сидела перед телевизором, на полу, так что её лицо было всего в паре дюймов от светящегося экрана. Как будто она не боялась обжечь глаза. Призрачный голубой отсвет подрагивал у неё на лице.
Павлин что‑то такое сделал с проводами, чтобы телевизор работал, а на счётчике это не отражалось. Ну, чтобы потом не платить. Но телевизор работал странно: каналы переключались сами собой. Я сама его не смотрела. Не могла смотреть – мне сразу же становилось плохо. Зато Тапело смотрела не отрываясь. И на неё это никак не действовало. Я снова задумалась: а сколько ей лет, этой девочке. Теперь она с нами. Она сама так захотела. И ведь добилась, чего хотела. Хотя я сомневаюсь, что при всем своём рвении она понимает истинный смысл того, что мы делаем.
Промельки, вспышки. Высоковольтные фрагменты из какой‑то телеигры, одно слово из новостей, повторенное несколько раз, врезки документального фильма о старых рок‑звёздах, садоводческая программа, все эти трескучие рекламные ролики, медленный полет крокетного мяча, внезапные пылкие проблески любительского порно, магазин на диване.
Я сразу же установила такое правило: Тапело смотрит телевизор без звука. Мы с ней поругались по этому поводу и до сих пор ещё психовали друг на друга. И я просто не знала, что надо сделать, чтобы она на меня не сердилась – чтобы все было нормально.
А потом Павлин поднял крышку пианино, пробежался пальцами по клавишам, как бы нащупывая мелодию; и заиграл.
– Это что ты играешь? – спросила я.
– Бритни Спирс. Я же рассказывал. Я играл в «Матадоре», на Бетнал‑Грин. Ты там не бывала, Марлин? Может, ты меня помнишь.