– А откуда? – спросила я.
Она не ответила на мой вопрос, и мы все опять замолчали. Мы уже съехали с автострады. Павлин принялся рассуждать о том, что в новом городе наверняка что‑то делается для обеспечения безопасности. Пограничная область, стены, ворота, может быть, даже охрана.
– Нам надо быть осторожнее, – сказал он. – После вчерашнего. Мы же не хотим, чтобы Кингсли расстроился.
– А вы что‑то затеваете? – спросила девочка. – Кто такой Кингсли?
– Не твоего ума дело, – сказала Хендерсон.
Тапело взяла с сиденья мою тетрадку. Я её не убирала, потому что, пока мы едем, я обычно работаю, чтобы не терять время.
– Это ваше?
Я сказала, что да, и она пролистала тетрадку.
– Вы что, писательница?
– Журналист.
Она ещё раз пролистала тетрадку, теперь – внимательнее. Что она там, интересно, увидит при таком тусклом свете?
– А сейчас пишете книгу?
– Пишу.
– Про болезнь?
Она опять посмотрела мне прямо в глаза.
– Про болезнь.
Больше она ни о чем не спросила, и мы опять замолчали.
* * *
Там была очень хитрая система развязок, и нам пришлось попетлять, пока мы не нашли нужный съезд. Слишком много всего: указатели, знаки, мигающие светофоры, рекламные щиты и большие экраны с движущимися картинками. Неоновые изображения искрились яркими, насыщенными цветами, и каждый стремился завлечь внимание. Но чем больше я на все это смотрела, тем меньше я видела.
Слишком там было шумно.
И над всем этим довлел необъятный рекламный щит компании «Просвет», производящей лекарство с одноимённым названием. «Просвет» – в смысле, просвет при психозе. Прояснение сознания. Тот же самый распахнутый глаз, что и на прицепе опрокинувшегося грузовика, только сложенный из сотен и сотен маленьких лампочек, которые то зажигались, то гасли в определённой последовательности, так что казалось, что глаз то открывается, то закрывается.
– Вот они, наши спасители, – сказал Павлин.
– Ага, спасители. Мудаки и мерзавцы, – сказала Хендерсон. – Прикинь, сколько они рубят бабок.
Глаз был пронзительно электрически‑синий, а из центра зрачка вырывался спиральный завиток золотистой пыли, который как бы раскручивался вовне. Зрелище было почти гипнотическим.
А снизу, под глазом, шли буквы. Бегущей строкой. Мне показалось, я видела фразу: «Если вы смогли это прочесть…», – но уже через секунду буквы слились в сплошную подсвеченную полосу.
– Что там написано? – спросила я.
– Ты что, не можешь прочесть? – сказала Хендерсон.
– Не могу.
В машине вдруг стало тихо. Очень тихо.
– Что там написано?
Мне ответила девочка. Тапело:
– Если вы смогли это прочесть, значит, вы ещё живы.
Слова ускользали, как будто прячась от лучика света, такие нервные и испуганные. Ну где же? Где? Я же помню, что я записала ответ врача.
Я постаралась припомнить сам разговор.
Откуда я позвонила? Кажется, я была на работе. Вот только не помню где. В общем, где‑то. После последнего раза в больнице я себя чувствовала абсолютно разбитой. Потому что устала оцепенело таращиться на экран монитора – весь день и всю ночь – в безумной надежде на то, что моя дочка хоть как‑то проявит себя. Я все ждала и ждала, но видела только несчастную девочку, которая бродит, как будто вслепую, по своей абсолютно пустой белой комнате или просто лежит в барокамере.
И мягкая жидкость окутывает её всю.
Я ничем не могла ей помочь, и мне пришлось с этим смириться. В конце концов. Мне оставалось лишь ждать, и ожидание растянулось на целую вечность, и я сбежала оттуда. Погрузилась в работу. Наверняка это была очередная пустая статейка. Какой‑нибудь репортаж. Но откуда? О чем? Я тогда не могла ни о чем думать, в голове все плыло, но я как‑то сумела найти телефон, который работал. В то время болезнь ещё не захватила всю телефонную сеть, но линии были уже заражены – помехами, шипением и треском, призраками голосов. Но я все равно старалась звонить каждый день, чтобы узнать, как там Анджела. Шепоты и шумы на линии. Или множество разных людей, и все говорят одновременно. Тут уж как повезёт. Но иногда сигнал проходил без помех. Бесприютный звонок, заблудившийся в проводах. Я позвонила в больницу.
И что мне сказали?
Что сказал врач в тот раз, прежде чем линия сдохла? Я ещё раз пролистала тетрадку туда‑сюда. Оно должно где‑то быть. Я же все записала. Я помню, как я записывала. Я не могла этого не записать.
Состояние: стабильное.
Да, наверное, это оно. Или нет? Неожиданно пустая страница, и только эти два слова. Посередине. Подчёркнутые.
– Что с вами?
– Что?
Эта девочка, Тапело. Она спрашивала, что со мной.
– С вами все в порядке? А то у вас такой вид…
– Слушай, оставь ты меня в покое.
Состояние: стабильное. Мы въехали в какой‑то туннель. Лампы – полосы света под потолком, словно натянутые струны. Указывали дорогу, мерцали искрящейся красотой.