Я был счастлив и в зрительном зале; с тех пор как яузнал,что
дело обстоит не так, как это долго рисовалосьдетскомумоемувоображению,
что сцена - одна для всех,мнеказалось,чтодругиезрителибудутмне
мешать, какмешаетсмотретьтолпа;междутемяубедилсявобратном:
благодаря расположению мест в театре, являющему собой как бы символвсякого
восприятия, каждый чувствует себя центром театра;итутяпонял,почему
Франсуаза,котораяоднаждысмотреламелодраму,сидявтретьемярусе,
уверяла, придя домой, что у нее было самое лучшее место и что это совсемне
далеко от сцены, как раз наоборот:еесмущалатаинственная,одушевленная
близость занавеса.Моенаслаждениеещеусилилось,кактолькояначал
различать за опущенным занавесом глухой шум, вроде того,какойслышитсяв
яйце, когда из него должен вылупиться цыпленок, и вскоре шум стал громче,а
потом вдруг из мира, недоступного нашему взору, обратился несомненно к нам в
повелительной форме трех ударов, столь же волнующих, как сигналы, посылаемые
с планеты Марс. И, - уж после поднятия занавеса, - когда стоявшиенасцене
письменный стол и камин, впрочем, ничем не примечательные, дали понять,что
сейчас на сцену выйдут не декламирующие актеры,какихяслышалнаодном
вечере, а просто-напросто люди, проводящие у себя дома одинизднейсвоей
жизни, в которую я вторгался невидимодляних,моенаслаждениевсееще
длилось; оно было нарушено непродолжительным отвлечением:толькоянапряг
слух перед началом пьесы, как на сцене появилось двое мужчин, видимо, чем-то
разгневанных, ибо они говорили так громко, что в зале, где находилось больше
тысячи человек, было слышно каждое их слово,тогдакаквмаленькомкафе
приходится спрашивать официанта, о чем говорят дваподравшихсяпосетителя;
но, изумленный тем, что публика слушает их спокойно, погруженный во всеобщее
молчание, на поверхностикотороготамисямсталипоявлятьсяпузырьки
смешков, я скоро сообразил, что эти нахалы - актеры и что одноактная пьеска,
открывавшая спектакль, началась. Антракт послепьескитакзатянулся,что
вернувшиесянасвоиместазрителиотнетерпениязатопалиногами.Я
испугался; когдаячиталвотчетеосудебномпроцессе,чтокакой-то
благородный человек пришел, не считаясь со своими интересами, заступиться за
невинного, я всякий раз опасался, что с ним будут недостаточно любезны,что
емунеизъявятпризнательности,чтоегоневознаградятсподобающей
щедростью и что он от омерзения перейдет насторонунесправедливости;вот
так исейчас,неотделяягенияотдобродетели,ябоялся,чтоБерма
возмутится безобразным поведением невоспитанной публики, а не обрадуется,-
как я надеялся, - при виде знаменитостей, мнением которых она бы дорожила, и
ее неудовольствие и презрение выразятся в плохой игре. Иямолящимвзором
смотрел на топочущих грубиянов, которыесвоимнеистовствоммоглиразбить
хрупкое и драгоценное впечатление, за которым я сюда пришел.
Антракт послепьескитакзатянулся,что
вернувшиесянасвоиместазрителиотнетерпениязатопалиногами.Я
испугался; когдаячиталвотчетеосудебномпроцессе,чтокакой-то
благородный человек пришел, не считаясь со своими интересами, заступиться за
невинного, я всякий раз опасался, что с ним будут недостаточно любезны,что
емунеизъявятпризнательности,чтоегоневознаградятсподобающей
щедростью и что он от омерзения перейдет насторонунесправедливости;вот
так исейчас,неотделяягенияотдобродетели,ябоялся,чтоБерма
возмутится безобразным поведением невоспитанной публики, а не обрадуется,-
как я надеялся, - при виде знаменитостей, мнением которых она бы дорожила, и
ее неудовольствие и презрение выразятся в плохой игре. Иямолящимвзором
смотрел на топочущих грубиянов, которыесвоимнеистовствоммоглиразбить
хрупкое и драгоценное впечатление, за которым я сюда пришел. Я почти ужене
испытывал наслаждения, как вдруг началась "Федра". В первых явлениях второго
действия Федра не появляется; и тем не менее, как только занавес взвился,а
за ним и второй, из красногобархата,отделявшийглубинусценывовсех
пьесах с участием "звезды", на заднем плане показаласьактриса,укоторой
внешность и голос были такие же, как, насколько я мог судить по описаниям, у
Берма. Значит, роли перераспределены, и я напраснотакстарательноизучал
роль жены Тезея. Но тут подала реплику другая актриса. Вне всякого сомнения,
я ошибся, приняв первую за Берма: вторая была еще больше нанеепохожа,в
частности-манеройговорить.Впрочем,обесопровождалисвоислова
благородными жестами, - их жесты были мне хорошовидны,и,когдаактриса
приподнимала свои красивые пеплумы, я угадывал связь между этимидвижениями
и текстом трагедии, так же как мне былипонятныихверныеинтонации,то
страстные, то насмешливые, раскрывавшие смысл стиха, который япрочелдома
недостаточно внимательно. Ивдругвпромежуткемеждудвумяполовинками
краснойзавесысвятилища,точноврамке,показаласьженщина,ипо
овладевшему мной страху, гораздоболеемучительному,чемстрах,который
могла сейчас испытывать Берма, что ей помешает стукотворяемогоокна,что
шелест программы исказит звучание ее голоса,чтопартнершнаградятболее
дружными аплодисментами, чем ее, и это будет ей неприятно; потому,чтоя
еще цельнее, чем Берма, воспринимал с этойминутызал,публику,актеров,
пьесу и моесобственноетелокакакустическуюсреду,ценностькоторой
зависит лишь от того, насколько она благоприятна для переливов ее голоса,я
понял, что две актрисы, которыми я только что восхищался, совсемнепохожи
на ту, ради кого я сюда пришел. И в тот же миг я перестал наслаждаться;как
ни напрягал я зрение, слух, разум, чтобы не пропустить малейшего поводадля
восторга перед игрой Берма, поводов я не находил. У ее партнерш яулавливал
обдуманные интонации, подмечал красивые движения, а у нее - нет.