Конецрассказаонавелатакимвозвышенным,
угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.
На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто,-он
пропел две-три ноты, и раздался другойголос,начавшийпеснюсначала,а
первый все лился впереди его... - третий, четвертый, пятый вступили впесню
в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских
голосов.
Каждый голосженщинзвучалсовершенноотдельно,всеониказались
разноцветными ручьями и,точноскатываясьоткуда-тосверхупоуступам,
прыгая и звеня, вливаясь в густую волнумужскихголосов,плавнолившуюся
кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим
взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
Шума волн не слышно было за голосами...
II
- Слышал ли ты, чтоб где-нибудь ещетакпели?-спросилаИзергиль,
поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.
- Не слыхал. Никогда не слыхал...
- И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могутхорошопеть,-
красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве неустализа
день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже -
поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот
- поют.
- Но здоровье... - начал было я.
- Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги,не
тратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала,когдабыла
молодой? Я ткала коврысвосходапозакат,невставаяпочти.Я,как
солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень.
И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я
бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И такябегалатримесяца,
пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какойпоры
дожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глазабыливсе-такитусклы,ихне
оживиловоспоминание.Лунаосвещалаеесухие,потрескавшиесягубы,
заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос,загнутый,
словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, иводнойизнихлежала
прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки,котороюбыла
обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, ипри
каждом движении старойИзергильможнобылождать,чтосухаяэтакожа
разорвется вся, развалится кусками ипредомнойвстанетголыйскелетс
тусклыми черными глазами.
Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
- Я жила с матерью под Фальчи, на самомберегуБырлада;имнебыло
пятнадцать лет, когда он явился кнашемухутору.Былонтакойвысокий,
гибкий, черноусый, веселый.
Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:
"Эй, нет ли у вас вина... и поесть мне?" Япосмотрелавокносквозь
ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он,вбелойрубахеив
широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке,а
другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит:"Вот
какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!" Точно он ужзналвсех
красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... Ачерезчетыредня
дала уже и всю себя... Мы всь катались с ним в лодке по ночам. Он приедети
посвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну,какрыба,вокнонареку.И
едем... Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все ипобила
меня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла.
Но мне уж не нравился он тогда - только поетдацелуется,ничегобольше!
Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и уних
были любезные тут... Так вот тем -веселобыло.Инаяждет,ждетсвоего
карпатского молодца, думает, что он ужевтюрьмеилиубитгде-нибудьв
драке, - и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба,упадет
к ней. Подарки подносил богатые - легко же ведь доставалось все им! И пирует
у нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Яипопросила
одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их... Как еезвали?Забыла
как... Все стала забывать теперь. Многовременипрошлостойпоры,все
забудешь! Она меня познакомила с молодцом.Былхорош...Рыжийбыл,весь
рыжий - и усы, и кудри! Огненная голова. И был онтакойпечальный,иногда
ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня влицо...А
я, как кошка, вскочила ему на грудь да и впилась зубами в щеку... С той поры
у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее...
- А рыбак куда девался? - спросил я.
- Рыбак? А он... тут... Онпристалкним,кгуцулам.Сначалавсе
уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал кними
другую завел... Их обоих и повесили вместе - ирыбакаиэтогогуцула.Я
ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже этобыло.Рыбакшелнаказнь
бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки вкарманах,
один ус на плече лежит, а другойнагрудьсвесился.Увидалменя,вынул
трубку и кричит: "Прощай!.." Я целый год жалела его. Эх!.. Этоужтогдас
ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли кодному
румыну в гости, там их ипоймали.Двоихтолько,анесколькихубили,а
остальныеушли...Все-такирумынузаплатилипосле...Хуторсожглии
мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.
- Это ты сделала? - наудачу спросил я.
- Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был ихлучшимдругом,
тот и справил им поминки...
Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторилтеперьтолькошум
морских волн, - задумчивый, мятежныйшумбылславнойвторойрассказуо
мятежной жизни.