Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось вней
голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ееневидимых
обитателей становились тише, заглушаемые возраставшимшорохомволн...ибо
усиливался ветер.
- А то еще турка любила я. В гаремеунегобыла,вСкутари.Целую
неделю жила, - ничего... Но скучно стало... - всь женщины, женщины... Восемь
было их у него... Целыйденьедят,спятиболтаютглупыеречи...Или
ругаются, квохчут, как курицы... Он былужнемолодой,этоттурок.Седой
почти и такой важный, богатый. Говорил - как владыка... Глаза были черные...
Прямые глаза... Смотрят прямо в душу. Оченьонлюбилмолиться.Яегов
Букурешти увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я
ему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему.Он
сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехалкупитьчто-то."Едешько
мне?" - говорит. "О да, поеду!" - "Хорошо!" И япоехала.Богатыйонбыл,
этот турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкийтакой...Ему
лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка... УбежалавБолгарию,в
Лом-Паланку... Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за
мужа своего - уже не помню.
Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной
одна девушка, полька... и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки,
помню, - ходил брат, тоже монашек...Такой...какчервяк,всеизвивался
предо мной... И когда я выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его.
- Погоди!.. А где маленький турок?
- Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви...ностал
сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо,которомуслишкоммногоперепало
солнца... так и сох все... Помню, лежит, весь уже прозрачный иголубоватый,
как льдинка, а все еще в нем горит любовь...Ивсепроситнаклонитьсяи
поцеловать его... Я любила его и,помню,многоцеловала...Потомужон
совсем стал плох - недвигалсяпочти.Лежититакжалобно,какнищий
милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Яложилась.Ляжешьс
ним... он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, аонужхолодный...
мертвый... Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь этояиубилаего.
Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он - что
же?.. Мальчик!..
Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды,
шепча что-то сухими губами.
- Ну, отправилась ты в Польшу... - подсказал я ей.
- Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый.Когдаему
нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий медтек,
а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли
мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое,обидноеслово.О!О!..Я
рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, какребенка,-
он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.
И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку.
.Я
рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, какребенка,-
он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.
И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Онкричал.Смешнотак
кричал. Я смотрела на него сверху, а онбарахталсятам,вводе.Яушла
тогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива наэто:никогдане
встречалась после с теми, которых когда-то любила.Этонехорошиевстречи,
все равно как бы с покойниками.
Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемыхеюлюдей.
Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуриваятрубку.У
него, наверное, былихолодные,голубыеглаза,которыенавсесмотрели
сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не
желая умирать, и на его лице,бледномотпредсмертнойтоски,потускнели
веселыеглаза,иусы,смоченныеслезами,печальнообвислипоуглам
искривленного рта. Вотон,старый,важныйтурок,наверное,фаталисти
деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, отравленный
поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантныйижестокий,красноречивыйи
холодный... И все они - только бледные тени, ата,которуюоницеловали,
сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела,безкрови,с
сердцем без желаний, с глазами без огня, - тоже почти тень.
Она продолжала.
- В Польше стало трудно мне. Там живут холодные илживыелюди.яне
знала их змеиного языка. Все шипят.. Что шипят? Это бог дал им такой змеиный
язык за то, что они лживы. Шла я тогда, не знаякуда,ивидела,какони
собирались бунтовать с вами, русскими. ДошладогородаБохнии.Жидодин
купил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это.
Чтобы жить - надо уметь что-нибудь делать.Яничегонеумелаизаэто
платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немногоденег,
чтобы воротиться к себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки нибыли.
И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня.Этоимдорого
стоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго ираз
вот что сделал: пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот панвзялвруки
тот мешок и опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукалименяпо
голове, и мне весело было слушать их звон, когда они падалинапол.Ноя
все-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот -как
большая подушка. Он смотрел, как сытая свинья. Да, выгнала я его, хотя они
говорил, что продал все земли свои, и дома,иконей,чтобыосыпатьменя
золотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным лицом. Все лицо
было у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которымионнезадолго
перед тем воевал за греков. Вот человек!.. Что ему греки, если онполяк?А
он пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его,унеговытекодин
глаз от ударов, и два пальца на левой руке были тожеотрублены...Чтоему
греки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги.