– Я же говорю, он дрессированный.
– А что, есть такая команда – "Подвинься"? – услышал Мрак удаляющиеся голоса.
Вернулась Шаллах.
– Все в порядке, идем.
Опять коридоры, лестничные площадки и, наконец, проезд, перегороженный клеткой, вид сзади. Мрак огляделся. Людей поблизости нет.
– Шаллах, постой. Поможем им вытащить клетку.
– Мы опаздываем. Сами справятся.
– А назад опять по коридорам? Нет уж! Делай вид, что командуешь мной.
Девушка спорить не стала. Дрессировка шла успешно, она уже знала, кто главный в их тандеме.
– Дорогу, дорогу! Разойдитесь! – скомандовала она рабочим в желтых касках. – Марак, ко мне! Хватаешь эту фиговину, – девушка пнула ногой клетку, – и тянешь туда! – махнула рукой вдоль коридора. Рабочие уставились на Мрака.
Да не туда, – подумал Мрак. – Сначала развернуть надо. – Отодвинул крылом рабочих, вцепился в прутья и рванул. Никакого эффекта. Уперся задней лапой в стену, напрягся изо всех сил. Перед глазами замелькали цветные пятна. Металл заскрежетал по камню, клетка поддалась, Мрак не удержал равновесие, упал на пол. Рабочие завопили что-то радостное. Мрак поднялся, рывками проташил клетку на два метра вдоль коридора, пока автопргрузчик не отлип от стенки и устало лег на пол.
За спиной ликовали рабочие. Они подняли Шаллах на руки и, дурачась, воздавали ей почести как богине.
– Шаллах, ради всех ваших богов, перестань размахивать руками.
– Как – перестань? Меня же никто не поймет.
– Плебс тебя не поймет, а здесь народ интеллигентный, – поддержал Мрака Красс. – Вот только не пойму, к кому тебя отнести?
– Как это – не пойму? Да ты… – девушка вскинула руки к небу, призывая богов в свидетели, но тут же опомнилась и испуганно взглянула на Мрака.
– Сцепи руки за спиной, и скажи то, что хотела сказать, – доброжелательно посоветовал тот. – Если, конечно, знаешь, что нужно сказать.
Девушка убрала руки за спину, гордо откинула голову.
– Мой род древний и знатный. Знай это!
– Хороша! – оценил Красс. Эх, будь я моложе лет на двадцать…
Шаллах показала Мраку язык, выбрала самое красное яблоко и села рядом, обняв его лапу.
– Красс, почему у вас два языка? Почему вы все слова дублируете жестами?
– Потому что себя не уважаем, – буркнул старик.
– Я не из любопытства спрашиваю. Язык – основа взаимопонимания. Как я могу понять вас, если не понимаю основ языка.
Старик надолго задумался. Мрак решил уже, что не услышит ответа, но Красс заговорил.
– Это древняя история. Рассказывать о ней неприятно, но это часть нашей культуры. Еще до того, как поднялись стены Вечного Города, возник обычай отрезать рабам язык. Жестокий и бессмысленный обычай, но он продержался многие века. Каких только аргументов не приводили в его защиту. Перечислять их можно несколько дней, но в основе большинства лежит спесь и скудоумие. Вот пример – язык раба не должен оскорблять слух господина. Детей учили писать: "Мы не pабы, pабы немы". Рабы выработали язык жестов, единый для всех народов, и это я считаю единственной пользой нелепого обычая. Ты спрашивал, почему у нас оскорбление считается оскорблением только в том случае, если повторено и голосом и жестом. Да потому, что раб не может оскорбить господина, сколько бы он ни размахивал руками. А рожденный рабом не обязан понимать языка слов. Но у рабынь от господ рождались дети, которые использовали оба языка. И со временем это стало нормой для большинства. Да, Мрак, мы все произошли от рабов. Мы носим имена великих императоров, но в душе плебеи.
– Неправда! – пискнула Шаллах.
– Па, ну что ты в самом деле? Эдипов комплекс наизнанку?
– Вот-вот, он самый. Я же тебя совсем маленькой на ладонях держал.
– Но ты мне приемный отец. В этом нет никакого кровосмешения.
– Конечно, нет.
Но я должен к этому привыкнуть.
– Неужели я, как женщина, тебе не нравлюсь? – Лобасти кокетливо прогнула спину. – Или тебе все еще человеческие самки нравятся? Папа, это все в прошлом. Они же такие маленькие. Анекдот помнишь про мартышку, что за слона вышла?
– Нет.
– Овдовел слон в первую же ночь. Лопнула мартышка.
– Лобасти, кто тебя воспитывал? Неужто я?
– Па, я тебя всю жизнь ждала, – Лобасти неожиданно расплакалась. – Еще когда ты большим, как гора был. Ты уходил на целую вечность, а я тебя ждала. Потом, когда ты меня родителям отдал, все говорили мне, что ты плохой. Они ничего не понимали! Ты и на самом деле был сволочью! Я мечтала, как убегу из дома, спущусь на Зону, разыщу тебя. И скажу тебе, какая ты сволочь, что отдал меня! А потом я тебя простила, потому что если очень любишь, всегда прощаешь. Я поклялась, что вытащу тебя с Зоны, чего бы мне это ни стоило. И маму Катрин вытащу, потому что ты ее любил. А когда я заставила лучшую подругу положить сына в инкубаторий, у меня родилась надежда. От меня все отвернулись, а я была счастлива, потому что у меня появилась надежда, что мы будем вместе. И я ревновала к маме. Знаешь, как я ревновала! Я десять лет прожила как в кошмарном сне. Были дни, когда я готова была отключить инкубатор. И, когда тело моей дочери выросло, и я переписала в него мамину память, я первым делом рассказала ей все о тебе и своей ревности, а мама сказала, что это ничего, что все мужчины – бабники, даже самые лучшие, и все мечтают завести себе гарем. И мы сидели и плакали, обнявшись. Я рассчитывала, что мы сразу убежим из инкубатория, потому что я все правила нарушила, дежурных усыпила, двери в гермозону вскрыла, но мы сидели и плакали, пока нас не нашли. И хорошо, что не убежали. Убежать мама все равно не смогла бы, а нас нашли и простили. И я думала, что теперь все будет хорошо, но ты заявил, что не хочешь уходить с Зоны. И я испугалась так, как не боялась никогда в жизни. А потом все обошлось, и я опять думала, что все страшное позади, но нас кто-то начал разыскивать, и мы бежали. Когда мне, одной в катере, было совсем трудно, я шептала, что ты на меня надеешься, и терпела. А когда катер тонул, я поняла, что с вами двоими мне до берега не доплыть. Вы были очень холодные и обледенели, и ремни, которыми я вас обвязала, скрылись подо льдом, и мне было уже не удержать сразу двоих. И я отпустила сначала ваши хвосты, а потом маму. Она утонула и легла на дно. А я вытащила тебя на берег, и только после этого поплыла искать маму. Я ее очень быстро нашла, потому что там уже скопились акулы и зубастые ящеры. Они плавали кругами, и дрались между собой. Я рвала их на части, и они жрали друг друга. Я не могла поднять маму на поверхность, нас бы растерзали. Я тащила ее по дну. Ты не можешь представить, как мне было страшно – выныривать за воздухом каждые пять минут через стаю акул. Я распарывала им животы, а их становилось все больше. Они рвали друг друга, пожирали собственные выпавшие кишки, а их становилось все больше. Уже не осталось ни одного ящера, одни акулы. А дно становилось все глубже, и я боялась, что нырну в очередной раз и не найду маму, потому что фонарик, который я к ней привязала, все тускнел и тускнел. А потом все кончилось. Я думала, что теперь-то все будет хорошо, все на самом деле будет хорошо, только ты, я и мама. И наши дети. Но ты меня не хочешь. Папа, неужели все зря? Неужели я напрасно двадцать лет тебя ждала? Я ведь не железная, папа…
Вот оно, самое страшное оружие всех времен и народов – слезы любимой. Чего не сделаешь, на что только не пойдешь, чтоб их осушить. И Мрак осушил их, до последней слезинки. И Лобасти смеялась над своими недавними страхами, и им было хорошо.
Издали было видно, как Шаллах размахивает руками.