- Лон, - сказал Уорнер констеблю ровным, почти чтомягкимголосом,-
отведи корову вон в тот загон, сними с нее кчертовойматериверевкуи
садись обратно в пролетку.
- Лон, - сказал Минк таким же мягким и таким же ровным голосом, -если
ты поставишь эту корову в мой загон, я возьму ружье и пристрелю ее.
Больше он на них и не смотрел. Онвернулсякмулу,отвязалегоот
загородки, запряг и повел следующую борозду, идя спиной к дому и к дороге,
так что только на повороте он на миг увидел медленно ползущую пролетку, за
которой тащилась корова. Он упорно пахалдотемна,потомпоужиналелким
салом и лепешками с патокой, из подозрительно затхлоймуки,причемвсе,
что он ел, принадлежало Биллу Уорнеру, пока он,Минк,несоберетине
продаст будущей осенью еще не посеянный хлопок.
Через час, захватив керосиновый фонарь, чтобы видно было,гдекопать,
он снова пошел строить загородку Хьюстону. Он ни разу не прилег,ондаже
не остановился, хотя проработал срассветавесьдень,и,когдаснова
занялась заря, оказалось, что он проработал без снацелыесутки:взошло
солнце, и он вернулся на свое поле, к мулу и плугу,итольковполдень
прервал пахоту на обед, потом снова вернулся в поле, снова пахал, илитак
ему казалось, пока, очнувшись, он не увидел, что лежит в последней борозде
под задранными рукоятками ушедшего в землю плуга и неподвижный мул все еще
стоит в упряжке, а солнце медленно заходит.
Потом снова ужин,похожийинавчерашнийужин,инасегодняшний
завтрак, и снова, неся зажженный фонарь, он прошелчерезвыгонХьюстона
туда, где осталась его лопата. Он даже не заметил, чтоХьюстонсидитна
грудеприготовленныхстолбов,покаХьюстонневстал,держаружье
наперевес.
- Уходи! - сказал он. - И не смей приходить на мой участок после захода
солнца. Хочешь доконать себя - доканывай, только не здесь.Уходиотсюда.
Может, я не могу запретить тебе отрабатывать за эту самую корову днем,но
запретить работать по ночам я имею право.
Но он и это мог выдержать. Потому что он знал, как это бывает.Онвсе
узнал на собственной шкуре, сам себя научил, потому что другого выходане
было: он понял, что человек все может вынести, если он спокойноипросто
откажется что-нибудь принять, признать, чему-то поддаться. Теперь ондаже
мог спать по ночам. И не потому,чтоунегобыловремявыспаться,а
потому, что ему стало спокойнее, ненадобылоторопиться,спешить.Он
допахаларендованныйучасток,взрыхлилборозды,покастоялахорошая
погода, а в непогожие дни кончал строитьзагородкуХьюстону,ведясчет
каждому отработанному дню, каждым отработанным пятидесяти центам навыкуп
коровы. Но никакой спешки, никакой гонки, наконец пришлавесна,иземля
потеплела, готовая принять посев, и он увидел, что придется потерять много
времени, не ходить на постройку загородки, потому что надо заняться севом,
он отнесся к этому спокойно, взял семена хлопка и пшеницы в лавкеУорнера
и засеял свой участок быстрее, чем обычно, потому что надо было снова идти
делать загородку и в собственном потерастворитьещеполдоллара.
Они
своим терпением гордился: только несдаваться,потомучтотаконмог
победить _Их_: конечно, _Они_ могут в какую-то минуту пересилитьего,но
никто, ни один человек не способен ждать дольше, чем он умел ждать,зная,
что только ожидание поможет, посодействует, послужит ему.
И наконец наступил вечер того дня,когдаонмоготброситьтерпение
вместе с лопатой, носилками и остатком проволоки. Хьюстонтоже,наверно,
знал, что наступил последний день. Похоже, чтоХьюстонвесьденьждал,
когда он подойдет по тропке к загону и в ту минуту, каксолнцесядетза
деревьями на западной опушке, заберет корову;похоже,чтоХьюстонвесь
день с самого рассвета сидел у окна кухни, чтобывидеть,какон,Минк,
придет на работу в этот последний день и принесет веревку,чтобыотвести
корову домой. И, в сущности, весь этот последний день, копая последние ямы
и вколачивая в них не колья, а последнюю обиду, которую _Они_ нанесли ему,
использовав Уорнера как орудие, чтобы испытать его, посмотреть, сколько же
он еще можетвыдержать,онпредставлялсебе,какХьюстонпонапрасну
шныряет вдоль дороги, обыскивая каждый куст, каждую канавку, чтобынайти,
где же он спрятал веревку.
А он ее, веревку, даже не принесссобой,онработалупорно,пока
солнце совсем не село и никто уже не мог бы сказать, чтополныйденьне
закончен, не отработан, и только тогда собрал лопату, и кирку, и носилки и
отнес их к загону, аккуратно сложив их в углу у загородки, где инегр,и
Хьюстон, и кто угодно, кому придет охота поглядеть, обязательно их увидят,
а сам при этом даже ни разу не взглянул в сторону хьюстоновского дома,ни
разу даже не взглянул на корову, про которую теперь никто не могсказать,
что она не его собственная, - а просто прошел по дороге две мили досвоей
лачуги.
Он поужинал спокойно, неторопливо, даже не прислушиваясь,ведутлик
нему корову и кто ее на этотразведет.Может,еедажеприведетсам
Хьюстон. Впрочем, если подумать, Хьюстонпохожнанего.Хьюстонатоже
запугать нелегко. Пусть сам Уорнер спохватится, пусть-каонпозаботится,
пришлет констебля и вернет ему корову теперь,когда,порешениюсудьи,
отработано все до последнего цента, и он, Минк, жует свои лепешки ссалом
и пьет кофе с тем же самым кротким выражениемлица,похожимнаулыбку,
представляя себе, какКвикидетподорогесверевкой,спотыкаясьи
бранясь, оттого что ему приходится таскаться по темноте, хотя ему лучше бы
сидеть дома, сняв сапоги,иужинать,иМинкпросебяужеповторял,
придумывал, как он емускажет:"Яотработалвосемнадцатьсполовиной
суток. А сутки считаются от зари до зари, значит, и нынешний день кончится
только завтра, на рассвете. Так что отведи-ка ты эту корову туда, кудавы
с Биллом Уорнером ее поставили восемнадцать споловинойсутокназад,а
завтра утром я сам ее заберу. Да напомни этому негру,пустьпокормитее
пораньше, чтоб мне не ждать".
Но он ничего не услыхал. И только тогдаонпонял,чтождалкорову,
рассчитывал, что ее, так сказать, доставят ему на дом.