Его единственныйребенокНойбылвынужденвести
бродячую, беспорядочную жизнь. Он часто оставался один, то подолгу, жилу
каких-то дальних родственников, то, преследуемый иодинокий,прозябалв
захудалых школах-интернатах.
- Язычники сжигают в печи брата моего Израиля...
Ной вздохнул и открыл окно. Джекоб лежал, вытянувшись во весьрост,и
широко раскрытымиглазамисмотрелвпотолок.Нойзажегединственную
лампочку, прикрытую розовой, местами прогоревшей бумагой,ивпропахшей
лекарствами комнате появился легкий запах гари.
- Я могу тебе чем-нибудь помочь, отец? - спросил Ной.
- Я вижу языки пламени, - ответил Джекоб. - Я чувствуюзапахгорящего
мяса. Я вижу, как трещат в огне кости брата. Я покинул его, исегодняон
умирает среди иноверцев.
Ной снова почувствовал прилив раздражения. Джекоб не видел своего брата
тридцать пять лет. Уезжая в Америку, он оставил его в России помогать отцу
и матери. Из разговоров отца Ной знал, что он презирал своего брата ичто
они расстались врагами. Однако года два назад отец каким-то путемполучил
от брата письмо из Гамбурга, куда тот перебрался в1919году.Этобыло
отчаянное письмо, настоящий вопль о помощи. Ной должен былпризнать,что
отец сделал все возможное, - без конца писал в бюро по делам иммигрантов и
даже побывал в Вашингтоне. Старомодный, бородатый, нетораввин,нето
шулерсречныхпароходов,он,каквидение,появлялсявкоридорах
государственногодепартаментаивелразговорысосладкоречивыми,но
неотзывчивымимолодымилюдьми-воспитанникамиПринстонскогои
Гарвардского университетов, рассеянно, с презрительным видом перебиравшими
бумаги на своих полированных столах. Так ничего у него и невышло.После
единственного отчаянного призыва опомощинаступилозловещеемолчание.
Немецкие чиновники не отвечалиназапросы.Джекобвернулсявзалитую
солнцем Санта-Монику к своей фотостудии и дебелой вдовушке миссисМортон.
О брате он больше не вспоминал. И вот сегоднявечером,когдазаокнами
колыхался окрашенный багровымиотблескамитуман,когдаблизилсяконец
старого года, а вместеснимиегособственныйконец,Джекобснова
вспомнил о своем покинутом и застигнутом столпотворением в Европе брате, и
его пронзительный вопль о помощи вновь прозвучал взатуманенномсознании
умирающего.
- Плоть, - заговорил Джекоб раскатистым и сильным даже на смертном одре
голосом, - плоть от плоти моей, кость от кости моей, тынесешьнаказание
за грехи тела моего и души моей.
"О боже мой! - мысленно воскликнул Ной, взглянув на отца. - И почему он
всегдадолженразговариватьбелымистихами,какмифическийпастырь,
диктующий стенографистке на холмах иудейских?"
- Не улыбайся. - Джекоб пристально смотрелнасына,иегоглазав
темных впадинах были удивительно блестящими и понимающими. - Неулыбайся,
сын мой. Мой брат за тебя сгорает на костре.
- Да я и не думаю улыбаться, - успокоил Ной отца и положил ему рукуна
лоб.
- Джекоб пристально смотрелнасына,иегоглазав
темных впадинах были удивительно блестящими и понимающими. - Неулыбайся,
сын мой. Мой брат за тебя сгорает на костре.
- Да я и не думаю улыбаться, - успокоил Ной отца и положил ему рукуна
лоб. Кожа у Джекоба была горячаяишершавая,иНойпочувствовал,как
легкая судорога отвращения свела его пальцы.
Лицо Джекоба исказилось презрительной гримасой присяжного оратора.
- Вот ты стоишь здесь, в своем дешевом американском костюме, и думаешь:
"Да какое отношение имеет комнебратотца?Ондляменяпосторонний
человек. Я никогда его не видел, и что мне до того, что он умирает в пекле
Европы! В мире ежеминутно кто-нибудь умирает". Но он вовсе непосторонний
тебе. Он всеми гонимый еврей, как и ты.
Джекоб в изнеможении закрыл глаза, и Ной подумал: "Если бы отец говорил
простым, нормальным языком, это трогало быиволновало.Кого,всамом
деле, не тронул бы видумирающегоотца,такогоодинокоговпоследние
минуты своей жизни, терзаемого думами о брате, убитом за пятьтысячмиль
отсюда, скорбящего о трагической судьбе своегонарода".ИхотяНойне
воспринимал смерть своего неведомого дядикакличнуютрагедию,темне
менее, будучи здравомыслящим человеком, оннемогнечувствовать,как
давит нанеговсето,чтопроисходитвЕвропе.Ноемутакчасто
приходилось выслушивать разглагольствования отца,такчастоприходилось
наблюдать его театральные, рассчитанныенавнешнийэффектманеры,что
теперь никакие ухищрения старика не могли бы его растрогать. И стоя сейчас
у его постели, всматриваясь в посеревшее лицо и прислушиваясь кнеровному
дыханию, он думал лишь об одном: "Божемилосердный!Неужелиотецбудет
играть до последнего своего вздоха!"
- В тысяча девятьсот третьем году, - заговорил отец, не открывая глаз -
при расставании в Одессе Израиль дал мне восемнадцать рублей и сказал: "Ты
ни на что не годен, с чем тебяипоздравляю.Послушайсямоегосовета:
всегда и вовсемполагайсянаженщин.Америкавэтомотношениине
исключение - женщины там такие же идиотки, какиповсюду,ионибудут
содержать тебя". Он не пожал мне руки, и я уехал. А ведь он,несмотряни
на что, должен бы пожать мне руку, ведь правда, Ной?
Его голос внезапно упал до еле внятного шепота и уже не вызывалуНоя
мысль о спектакле.
- Ной...
- Да, отец?
- А ты не думаешь, что он должен был пожать мне руку?
- Думаю, отец.
- Ной...
- Да, отец?
- Пожми мне руку, Ной.
Поколебавшись, Ной наклонился и взял сухую широкую руку отца.Кожана
ней шелушилась, ногти, обычно так тщательно наманикюренные, успели отрасти
и были обкусаны; под ними чернели каемки грязи. Нойпочувствовалслабое,
беспокойное пожатие его пальцев.
- Ну, хорошо, хорошо... -вдругпроворчалДжекобиотдернулруку,
словноподвлияниемкакой-тонеожиданновозникшеймысли.