– Вы действительно не хотите со мной выпить?
– Нет.
– Как хотите, – он снова улыбнулся. – Но я забыл о хороших манерах.
Может быть, заказать для вас какой‑нибудь национальный бъйорннский напиток? В обслуживании предусмотрен приличный выбор.
– Спасибо, я не хочу пить.
В этот момент в дверь постучал носильщик.
– Войдите, – громко сказал Хит, и через мгновение дверь открылась.
– Поставьте все это в спальне, – приказал он, направив носильщика в спальню, а когда тот вышел, дал ему чаевые.
– Спасибо, мистер Леонардо, – произнес носильщик. – Желаю приятно провести время в Океане.
– Непременно, – ответил Хит и приказал двери закрыться.
– Но Леонардо – это я! – возмутился я.
– Верно, – согласился Хит. – Но алиби нужно мне.
– Зачем?
– Кто знает? День еще не кончился.
– Вы достойны всяческого порицания.
Он улыбнулся.
– Зато я обаятелен. Папаша Хит всегда утверждал: если нельзя создать состояние, надо создать хотя бы иллюзию такового – а для этого, конечно, требуется обаяние.
– У Малькольма Аберкромби есть состояние, но он, наверное, самый необаятельный человек из тех, кого я знаю, – сказал я.
– Аберкромби? Это тот, которому нужен портрет Черной Леди, если я не ошибаюсь?
– Да.
– Зачем он ему? Ужасное произведение. Мне было почти стыдно предлагать его Тай Чонг, но у моих кредиторов дорогие вкусы, и на этой неделе мне непременно нужно было сделать хоть немного денег.
– Он собирает ее портреты.
– Я не знал, что она позировала другим художникам.
– Она не позировала и для портрета, который вы предлагаете, – сказал я. – Она умерла более шести тысяч лет назад.
– Ерунда, – фыркнул он. – Она была любовницей Маллаки. Насколько мне известно, она и сейчас его любовница.
– Наверно, вы ошибаетесь, – сказал я. – Я видел ее фотографию, тех времен, когда человечество еще не покидало Землю.
Он покачал головой.
– Может быть, вы видели кого‑нибудь похожего на нее.
– Я не мог ошибиться. Я видел доказательства.
– А я не думаю, чтобы ошибался Маллаки, – ответил Хит. – В конце концов, он писал с нее.
– Интересно, удастся ли мне поговорить с этим Маллаки, – сказал я.
– Не вижу причин, почему бы нет, – откликнулся Хит. – Конечно, его придется разыскивать. Он живет не на Шарлемане.
– Я был бы очень благодарен.
– Подумаю, что можно сделать, – сказал Хит. – Между прочим, сколько портретов Черной Леди у Аберкромби?
– Двадцать семь.
По лицу Хита скользнуло хищное выражение.
– Среди них есть работы знаменитых художников?
– Зачем вы хотите это знать? – спросил я.
Он обезоруживающе улыбнулся.
– Я просто поддерживаю наш разговор. Хотя может быть, вы предпочитаете сидеть молча до самого вечера?
– Вы признались, что вы – музейный вор, – ответил я. – И я не знаю, могу ли я ответить на ваш вопрос.
– Вы оскорбляете меня в лучших чувствах, Леонардо.
– Очень жаль, если так.
– Я очень ранимый человек.
– Не сомневаюсь, – ответил я.
– И тем не менее не хотите ничего сказать мне о коллекции Аберкромби?
– Прежде чем ответить, мне потребуется этическое наставление от Дома Крстхъонн.
– Крстхъонн? – повторил он. – Раньше вы назвали другое слово.
– Крстхъонн – это мой дом. Ранее я говорил о Доме Илстхни.
– Действительно, – вспомнил он. – Они ювелиры, а вы искусствоведы.
Он помолчал.
– Скажите мне кое‑что, Леонардо.
– Если смогу.
– Почему вы так отличаетесь от тех ювелиров? Вы же, в конце концов, одной расы.
– Физически мы так же похожи друг на друга, как и люди, – ответил я.
– Может быть, у вас одно строение, но вы оранжевый с фиолетовым, и у вас по всему телу широкие полосы. Другие бъйорнны были зеленые с черным, с кругами.
– Люди бывают разных цветов, и все‑таки все вы – люди. Наш Узор и цвет определяют, в какой Дом из тридцати одного мы войдем, но все мы – бъйорнны.
– Вы хотите сказать, что привязаны к профессии в зависимости от узоров, с которыми рождаетесь?
– А разве вы, по собственному признанию, не были вынуждены заняться своей аморальной профессией, неудачно родившись?
– Туше, – он усмехнулся и помедлил. – Но все же, если бы родители не промотали мое наследство, передо мной открылся бы широкий выбор. А перед вами, очевидно, нет.
– Вы говорите так, словно это ограничение; уверяю вас, что на самом деле это не так. В каждой профессии множество занятий и дисциплин, с ней связанных.
– Но вы должны работать именно в этой профессии, – настаивал он.
– Мы становимся частью Дома, – сказал я. – В этом разница.
– Я ее не вижу.
– В отличие от вас, мы происходим от стадных животных, поэтому в нас преобладает инстинкт стада, мы должны чувствовать себя частью семьи.
Величайшая трагедия, которая может обрушиться на бъйорнна – родиться с Узором, который не соответствует Узорам тридцати одного Дома.
– И часто такое случается? – спросил Хит.
– Может быть, один раз на две тысячи, – ответил я. – Такой ребенок изгоняется и почти сразу умирает.
– По‑моему, это варварство.
– Напротив. Раса стремится сохранить генетическую чистоту, а допустить в общество без‑Узорного означает накликать беду.
– Сколько же поколений у вас существует инбридинг? – спросил он.
– Вы все еще не понимаете, – сказал я. – Спаривание часто происходит между членами разных Домов, именно для того, чтобы избежать нежелательных последствий интенсивного узкородственного размножения. Я так появился. Моя мать была из Дома Крилкен, а отец, чью модель я ношу – из Дома Крстхъонн.
– Значит, вас воспитывал он?
– Меня воспитала Мать Узора.
– Я совсем запутался, – сказал Хит. – Мне казалось, что у вашей мамы была другая модель.
– Правильно, другая. Меня передали матриарху Дома Крстхъонн – моей Матери Узора, и ее обязанностью было проследить, чтобы обо мне заботились и воспитывали в духе и традициях Дома Крстхъонн.
– А ваш отец?
– Что отец?
– Он имел к этому какое‑нибудь отношение?
– Я никогда его не видел. Он покинул Бенитар II еще до того, как я родился.
– Почему? Он нарушил закон, или им не понравился его выбор жены?
– Ни то, ни другое, – объяснил я. – Общество бъйорннов матриархально. Мужчины появляются и исчезают; женщины Дома – источник силы и стабильности. Поэтому все мужчины по достижении совершеннолетия покидают Дом, и обычно планету тоже, чтобы не вносить раскол в упорядоченную жизнь Дома.