Я убежден, что в этом году святая дева исцелит меня. Да, я
еще буду ходить, этой надеждой я только и живу.
Господин Сабатье, попросив жену переложить ему ноги чуть влево,умолк,
а Пьер смотрел на него и удивлялся, откудавзяласьтакаяупорнаяверау
этого интеллигентного человека, - ведь люди суниверситетскимобразованием
обычно отличаются безбожием. Каким образом могла созреть и укорениться в его
мозгу вера в чудо? По словам самого г-на Сабатье, толькосильныестрадания
объясняют эту потребность в извечной утешительнице - иллюзии.
- Как видите, мы с женой оделись очень скромно: я прибегнулкмилости
Попечительства, мне не хотелось в этом году выделяться среди бедняков, чтобы
пресвятая дева приняла и во мне участие, как ивпрочихсвоихстраждущих
чадах... Но, нежелаяотниматьместаунастоящегобедняка,яуплатил
Попечительству пятьдесят франков, что,каквызнаете,даетправовезти
одного больного за свой счет. Я даже знаю моегобольного,мнетолькочто
представили его на вокзале. У него туберкулез,ион,по-видимому,очень,
очень плох...
Снова наступило молчание.
- Да исцелит его всемогущая пресвятая дева, я буду таксчастлив,если
исполнится мое пожелание.
Трое мужчин продолжали беседовать; речь шла сперваомедицине,затем
они заговорили о романской архитектуре -поводомпослужилаколокольняна
холме, при виде которой паломники осенили себя крестнымзнамением.Молодой
священникиегособеседникиувлеклисьразговором,стольобычнымдля
образованных людей, а вокруг них были страждущие бедняки,простыеразумом,
отупевшие от нищеты. Прошел час, пропели еще две молитвы,миновалистанции
Тури и Обре; наконец в Божанси де Герсен, Сабатье и аббат прервали беседуи
стали слушать сестру Гиацинту: хлопнув в ладоши, она запела свежим,звонким
голосом.
- Parce, Domine, parce populo tuo... {Смилуйся, господи,смилуйсянад
народом твоим... (лат.).}
И снова все голоса слились в молитве, притупляющейболь,пробуждающей
надежду,чтопостепенноовладеваетвсемсуществом,истомленнымжаждой
милости и исцеления, за которым приходилось ехать в такую даль.
Садясь на свое место, Пьер заметил,чтоМарипобледнелаилежитс
закрытыми глазами; по болезненной гримасе, исказившей ее лицо, он понял, что
она не спит.
- Вам хуже?
- О да, мне очень плохо. Я не доеду... Эти беспрерывные толчки...
Мари застонала, открыла глаза. В полубессознательном состоянии смотрела
она на других больных. Как раз в это время в соседнемкупе,напротивг-на
Сабатье, больная, по имени Гривотта, до тех пор лежавшая как мертвая,почти
не дыша, привстала со скамейки. Это былавысокогоростадевушкалетпод
тридцать, какая-то своеобразная, нескладная, сширокимизможденнымлицом;
курчавые волосы и огненные глаза очень красили ее.Унеебылачахоткав
последней стадии.
- А? Каково, барышня? - обратилась онакМарихриплым,елеслышным
голосом.
Унеебылачахоткав
последней стадии.
- А? Каково, барышня? - обратилась онакМарихриплым,елеслышным
голосом. - Хорошо бы заснуть, да невозможно, колеса словно вертятся у тебя в
голове.
Несмотря на то, что ей трудно было говорить, девушка упорнопродолжала
рассказывать о себе. Она была матрасницей и долгоевремявместестеткой
чинила матрасы по всемдворамБерси.СвоюболезньГривоттаприписывала
загрязненному волосу, который ей приходилось чесать в юности.Запятьлет
девушка перебывалавомногихпарижскихбольницахиговорилаобовсех
известных врачах, как о старых знакомых. Сестры больницы Ларибуазьер,видя,
как ревностно выполняет она религиозные обряды, превратилиеевнастоящую
фанатичку и убедили, что лурдская богоматерь непременно ее исцелит.
- Конечно, мне это очень нужно; они говорят, что одно легкое никудане
годится, да и другое не лучше. Каверны, знаете ли... Сначала уменяболели
лопатки, и я выплевывала мокроту, потом стала худеть и до того отощала,что
смотреть стало не на что. Теперь я все времяпотею,кашляютак,чтовсе
нутро выворачивается, и немогуотхаркнуть,такаягустаямокрота...И,
понимаете, я едва держусь на ногах и совсем не могу есть...
Она помолчала, задыхаясь откашля;мертвеннаябледностьпокрылаее
лицо.
- Ничего, мне все-таки лучше, чем вон тому больному, в купе позади вас.
У него то же, что у меня, только ему гораздо хуже.
Она ошибалась. За спиной Мари, на тюфяке, действительнолежалмолодой
миссионер, брат Изидор,которогосовсемнебыловидно,потомучтоот
слабости он не мог даже двинуть пальцем. Однакоболелоннечахоткой,а
умирал от воспаления печени,котороесхватилвСенегале.Онбылочень
длинный и худой; его пожелтевшее, высохшее лицо казалосьбезжизненным,как
пергамент.Нарыв,образовавшийсявпечени,прорвался,игнойизнурял
больного; его била лихорадка, мучили рвота, бред.Толькоглазажилиеще,
излучая неугасимую любовь; их пламень освещал это лицо умирающего накресте
Христа, простое крестьянское лицо, которому страстная верапоройпридавала
величие. Он был бретонцем, последним хилым отпрыскоммногочисленнойсемьи;
свой небольшой надел он оставил старшим братьям. Миссионера сопровождала его
сестра Марта, на два года моложе его; она служила в Париже прислугой, ноиз
преданности к брату бросила место, чтобы ехать с ним, и теперь проедала свои
скудные сбережения.
- Я была на платформе, когда его сажали в вагон, - продолжала Гривотта.
- Его несли четыре человека.
Больше она не могла говорить. У нее начался сильныйприступкашля,и
она упала на скамейку. Девушказадыхалась,багровыепятнанаеескулах
посинели. СестраГиацинтатотчасприподнялаейголовуивытерлагубы
платком, на котором проступили красные пятна. А г-жа де Жонкьер в этовремя
оказывала помощь г-же Ветю, больной, лежавшей напротив нее.