-- Зачем же ты уходишь, Москва?Яведьлюблютебяеще
больше!
Москва обернулась к нему.
-- Я не бросаю тебя, Семен. Я же сказала, что вернусь... Я
тоже тебя люблю.
-- А почему ты уходишь от меня? Иди сюда снова опять.
Честнова стояла в недоумении шагов за десять.
-- Мне жалко, Семен...
-- Чего тебе жалко?
-- Мне жалко чего-то... Сколько я ни живу, а жизнь со мной
никак не сбывается, как я хочу.
Москванахмуриласьистоялав обиде на границе высокой
ржи. Солнце блестело на шелке ее платья и наволосахвысыхали
последниекапли утренней влаги, которую она набрала в бурьяне.
Легкий ветер дул с прохладных москворецких низин и рожьнеясно
бормоталаопухшими колосьями; свет солнца, как мысль и улыбка,
наполнил всю местность,одналишьМосквабыланевеселаяи
красивоеплатьеителоее,сделанныеиз той же светящейся
природы, не соответствовали ее печальному лицу. Сарториус снова
привел Москву в укромную траву и не мог понять, отчего им обоим
стало так скучно.
-- Отстань ты от меня! --отодвинуласьМосквавдругот
Сарториуса.-- Я все делала, в воздухе летала и с мужьями жила
-- не ты ведь первый, грустный, милый мой!
Честнова отвернулась и легла вниз лицом. Вид еебольшого,
непонятноготела, согретого под кожей скрытой кровью, заставил
СарториусаобнятьМосквуиещеразмолчаливоипоспешно
истратитьвместеснею часть своей жизни -- единственно, что
можно сделать, -- пусть это будет бедно и не нужно инасамом
деле не решает любви, а лишь утомляет человека. Еще не дотерпев
объятийСарториусадоконца,Москваобернула к нему лицо и
насмешливоулыбнулась,--онаобманывалавчем-тосвоего
любимого человека.
Сарториусвстал на ноги таким же, как ничего не было. Это
озадачило его самого,аплачущее,влекущеечувствоегоне
получило никакого утешения, -- сердце болело по Москве столь же
тщетно, словно она умерла или была недостижима.
-- Тынавернонелюбишьменя!-- сказал он, отгадывая
тайну.
-- Нет, я люблю, ты мне нравишься, -- убеждала Москва.--
Мне и самой ведь трудно.
Где-товдалиуже поехали по земле колхозные телеги, была
пора идти в городнаработу,рассеиватьсяипокидатьдруг
друга.
Москвасидела на траве в обиде, а Сарториус примирился со
своей любовью к ней; достаточно будет жить с Москвоювбраке,
любоватьсяею,можетбыть--родитьдетей, и боль чувства
впоследствии утихнет, сердце изотрется и замретнавсегдаради
спокойной и плодотворной деятельности ума.
-- Явиделавдетстве, -- сообщила Москва, -- как ночью
бежал человек по улице с огнем на палке, с факелом. Он бежалк
людям в тюрьму поджигать ее...
-- Многое было такое, -- произнес Сарториус.
Он бежалк
людям в тюрьму поджигать ее...
-- Многое было такое, -- произнес Сарториус.
-- Мне его жалко все время, его убили потом.
-- Чтожтакого! -- удивился Сарториус. -- Мертвых много
лежит в земле,инаверноникогданебудеттакогосердца,
котороевспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к
чему.
Москва затихла на некоторое время, она глядела на все, как
больная, померкшими глазами.
-- Семен... Знаешь что: ты лучше разлюби меня... Я ведь уж
многих любила, а ты меня -- первую. Ты -- девушка, а я женщина!
Сарториус молчал. Москва обняла его одной рукой.
-- Верно, Семен: разлюби! Ты знаешь, сколькоядумалаи
чувствовала? Ужасно! И не вышло ничего.
-- Что не вышло? -- спросил Сарториус.
-- Жизнине вышло. Я боюсь, что она никогда не выйдет и я
теперь спешу... Я раз виделаоднуженщину,онаприслонилась
лицомкстенеиплакала.Онаплакалаотгоря -- ей было
тридцать четыре года, и она горевала по своему прошлому времени
так сильно, что я подумала--онапотеряласторублейили
больше.
-- Нет,я люблю тебя, Москва, -- угрюмо сказал Сарториус.
-- Мне с тобой хорошо будет жить!
-- А мне с тобой будет нехорошо! -- отвергла Москва. --И
тебебудет плохо: ну зачем ты врешь, что хорошо!.. Сколько раз
я хотела разделить свою жизнь с кем-нибудь, и теперь хочу, -- я
ничуть не жалела своей жизни и не буду еежалетьникогда!На
что она мне нужна без людей, без всего эсэсэра? Я комсомолка не
оттого, что бедная девочка была.
Честноваговориласогорчением,ссерьезностью,как
изжившая опытная старуха, и поблекла от слабости своего сердца,
сжавшегося сейчас в ее груди, как в темной безвестности.
-- Чтоб ты мне поверил, я тебя поцелую! -- онапоцеловала
одичавшего от грусти Сарториуса; он лишь следил со страхом, как
быстро постарела ее очевидная красота, но это стало еще сильнее
для его любви.
-- Явыдумалатеперь, отчего плохая жизнь у людей друг с
другом. Оттого, что любовью соединиться нельзя, ястолькораз
соединялась,всеравно--никак,толькооднонаслаждение
какое-то...Тывотжилсейчассомной,ичтотебе--
удивительно что-ли стало или прекрасно! Так себе...
-- Так себе, -- согласился Семен Сарториус.
-- Уменя кожа всегда после этого холодеет, -- произнесла
Москва. -- Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думалаи
увидела, что не может... Любить наверно надо, и я буду, это все
равнокак есть еду, -- но это одна необходимость, а не главная
жизнь.
Сарториус обиделся,чтоеголюбовь,собраннаязавсю
жизнь,впервыйжеразпогиблабезответно.Но он понимал
мучительноеразмышлениеМосквы,чтосамоелучшеечувство
состоитвосвоениидругогочеловека, в разделении тягости и
счастья второй, незнакомой жизни, а любовь в объятиях ничего не
давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешалазадачи
влечения людей в тайну взаимного существования.