Ему казалось, он сумеет обуздать свое чувство, переломить, как ломают
палку о колено. И на несколько дней этого подъема хватило. Он нигде не появлялся, кроме конторы, где разговаривал с Бигелем только о делах,
работая все дни напролет и не позволяя себе даже думать о Марыне.
Но не мог отогнать этих дум в бессонные ночи. И тогда со всей ясностью сознавал, что Марыня могла бы его полюбить, и выйти за него, и что
лучшей жены не найти, - с ней он был бы счастлив, как ни с какой другой, и любил бы, как никого на свете.
От размышлений этих копилась печаль, она заполонила его существование и не покидала, точа, разъедая душу и тело, как ржавчина железо. И
Поланецкий стал чахнуть.
Ломка чувства, как он убедился, влечет за собой и неизбежную ломку счастья. Никогда еще не ощущал он такой пустоты в себе и впереди себя и
не понимал так ясно, что восполнить ее нечем. Понял он также, что можно любить женщину и не такой, какая она есть, а такой, какой бы могла быть.
И тосковал безмерно.
Но не терял власти над собой и избегал встреч с Марыней. Зная заранее, в какие дни она бывает у пани Эмилии, он там не показывался.
Лишь когда Литка заболела, стал ежедневно бывать у пани Эмилии, проводя там целые дни и часами просиживая у постели больной вместе с
Марыней.
ГЛАВА XV
Бедная девочка никак не могла оправиться после нового, небывало сильного сердечного приступа. Дни она проводила в гостиной на шезлонге:
уступая ее просьбам, доктор и пани Эмилия разрешили ей подыматься на время с постели. Она любила, когда Поланецкий оставался подле нее, и
болтала, о чем придется, с ним и матерью. С Марыней же, напротив, бывала молчалива, иногда подолгу всматриваясь в нее и подымая глаза к потолку,
словно обдумывая что-то и стараясь понять, разобраться в себе. Случалось, и наедине с матерью впадала она в задумчивость, и как-то раз позвала,
словно очнувшись ото сна:
- Мамочка, сядь, пожалуйста, поближе, вот сюда.
Пани Эмилия села; девочка обняла ее, склонив головку ей на плечо.
- Мамочка, - промолвила она нежным, ослабевшим от болезни голоском, - я хотела тебя о чем-то спросить, только не знаю, как это лучше
сказать.
- О чем же, детка?
Литка помолчала, словно собираясь с мыслями, потом спросила:
- Мамочка, а если любишь кого-нибудь, что тогда?
- Если любишь, Литуся? - повторила вопрос пани Эмилия, не сразу поняв, что имеет в виду девочка.
Но та не умела выразиться ясней.
- Что тогда, мамочка?..
- Тогда хочется, чтобы любимый был здоров, вот как я тебе желаю здоровья.
- А еще?
- Чтобы он счастлив был и ему хорошо жилось на свете, а приключится с ним беда, хочется избавить его от страданий.
- А еще что?
- Чтобы всегда рядом был, как ты со мной, и любил, вот как ты меня любишь.
- Теперь я поняла, - сказала Литка задумчиво. - Я и сама так думала.
- Значит, верно думал, мой котик.
- Знаешь, мамочка, еще в Райхенгалле - помнишь, на Тумзее - я слыхала, что пан Стах любит Марыню. И теперь поняла: он, должно быть, очень
несчастный, хотя ничего не говорит.
- Ты, котик, не устала? - спросила пани Эмилия, опасаясь, как бы девочка не разволновалась от этого разговора.
- Ты, котик, не устала? - спросила пани Эмилия, опасаясь, как бы девочка не разволновалась от этого разговора.
- Нет, нисколечко! Я теперь поняла: он хотел, чтобы она его полюбила, а она его не любит, и еще ему хотелось всегда быть с ней, а она живет
с отцом и не хочет на нем жениться.
- Выйти замуж за него...
- Да, замуж. А он огорчается, да, мамочка?
- Наверно, деточка.
- Я и сама знаю. А если б она вышла за него, то полюбила бы его?
- Наверно, котик, он ведь такой добрый.
- Теперь понимаю.
И девочка закрыла глаза. Пани Эмилия подумала, что она засыпает, но Литка немного погодя снова спросила:
- А нас он перестанет любить, если женится на Марыне?
- Нет, Литуся, он всегда будет нас любить.
- Но Марыню больше?
- Марыня была бы ему ближе. Но почему, котик, ты об этом расспрашиваешь?
- Это нехорошо?
- Нет, ничего плохого тут нет, ровно ничего! Просто боюсь, как бы ты не устала.
- Нет, нет! Все равно я и так думаю о пане Стахе. Только ты Марыне не говори.
После этого разговора Литка была несколько дней как-то особенно молчалива и еще пристальней прежнего всматривалась в Марыню. Иногда возьмет
ее за руку, взглянет в лицо, словно собираясь о чем-то спросить. А если Марыня сидела возле нее с Поланецким, переводила глаза на него и опять
закрывала. А они часто теперь приходили, каждый день по нескольку раз, - помочь пани Эмилии, которая по ночам сама дежурила возле Литки, не
доверяя никому, и уже неделю не спала, прилегала лишь ненадолго днем по настоянию Литки. Насколько серьезно больна дочка, пани Эмилия не
представляла, да и доктор, не в состоянии предугадать течение болезни, не знал, очередное это ухудшение или конец, и по просьбе Поланецкого лишь
усиленно успокаивал мать.
Но предчувствие говорило ей, что жизнь девочки в опасности, и, несмотря на уверения доктора, сердце у нее порой замирало. При Литке она
старалась быть оживленной и веселой, как и Поланецкий с Марыней, но от девочки, которая стала очень наблюдательной, не могло укрыться
беспокойство, тщательно скрываемое матерью.
Однажды утром, оставшись наедине с Поланецким, который надувал глобус из шелковой тафты, принесенный ей в подарок, она сказала вдруг:
- Пан Стах, я иногда замечаю, что мама очень огорчается из-за моей болезни.
- Ничего подобного, - отвечал Поланецкий, перестав надувать шар. - Что за глупости тебе приходят в голову! Конечно, она предпочла бы видеть
тебя здоровой, не радоваться же ей...
- Почему другие дети здоровы, а я вечно больна?
- Ничего себе здоровы! А Бигели - разве не переболели все по очереди коклюшем? Несколько месяцев подряд весь дом блеял, как овчарня. А Юзек
не схватил разве корь, по-твоему? Ребятишки вечно хворают, одно горе с ними.
- Это вы только так говорите, - покачала она головой, - они хворают, но потом выздоравливают... А у меня совсем не то. Мне надо все время
лежать, иначе сердце начинает биться. Позавчера я услышала музыку, подошла к окну - мамы в комнате не было, вижу, похороны, и подумала: наверно,
я скоро умру...
- Что ты болтаешь.