Литка! - воскликнул Поланецкий и, чтобы скрыть волнение и показать, как мало значения придаст ее словам, снова принялся
надувать глобус.
Но девочка продолжала о том, что ее занимало.
- Иногда я так задыхаюсь и сердце у меня так бьется, так бьется... Мама велит мне тогда повторять: “Святый боже”, и я повторяю, потому что
очень боюсь умереть! На небе хорошо, я знаю, но там мамочки не будет, а одной на кладбище... И ночью...
Поланецкий отложил шар и сел возле девочки.
- Литуся, дорогая, ради мамы, ради меня не думай ты об этом! - сказал он, беря ее за руку. - Все будет хорошо, но если мама узнает, чем ты
себе головку забиваешь, вот тогда она огорчится не на шутку! Помни, ты только вредишь себе этим...
- Пан Стах, миленький, - молитвенно сложила руки Литка, - один еще только вопрос, один-единственный - последний!
Он склонился к ней.
- Ну, спрашивай, котик. Только, чур, без глупостей.
- Вы очень обо мне будете горевать?
- Видишь, какая ты нехорошая!
- Пан Стах! Ну, скажите...
- Я?.. Что за несносный ребенок! Ты же знаешь, как я люблю тебя... Очень люблю! Не дай бог... Ни о ком в целом свете я так не горевал бы...
Перестанешь ты наконец, приставучка ты этакая, сокровище ты мое!..
Девочка подняла на него обрадованный взгляд.
- Перестала уже... Вы очень добрый, пан Стах! - И только спросила напоследок, когда входила мать, а он собрался уходить: - Вы не сердитесь
на меня, пан Стах?
- Нет, Литуся, - ответил Поланецкий.
В передней услышал он легкий стук в дверь - пани Эмилия распорядилась снять все звонки. Он открыл и увидел Марыню, приходившую обычно по
вечерам.
- Как Литка? - спросила она, поздоровавшись.
- Как всегда.
- Доктор был?
- Был, но не сказал ничего нового. Разрешите?
И он хотел было помочь ей снять пальто. Но она отстранилась, не желая принимать его услуг. Он же, взвинченный разговором с Литкой,
неожиданно вспылил.
- Это же простая вежливость, но если б даже не так, неужели нельзя, переступив порог этого дома, оставить свою неприязнь ко мне: как-никак
здесь больной ребенок, который дорог не только мне, но, кажется, и вам. Значит, вам не хватает не только доброты, но и обыкновенной тактичности!
Я ведь и любой другой даме помог бы снять пальто - и, да будет вам известно, ни о чем не думаю сейчас, кроме Литки!
Он говорил с такой запальчивостью, что Марыня растерялась и капельку даже испугалась, покорно позволив снять с себя пальто и не только при
этом не обидясь, но, наоборот, подумав: так может говорить лишь человек искренний, всерьез встревоженный и огорченный, а стало быть, глубоко
чувствующий и, в сущности, добрый.
Быть может, эта внезапная вспышка гнева так на нее подействовала, но только впервые со встречи в Кшемене он не возбудил в ней антипатии,
живо напомнив того энергичного молодого человека, с которым она гуляла по саду. Впечатление, правда, было мимолетное и не могло изменить их
отношений, но все же взгляд, устремленный на него, был скорее изумленный, чем сердитый.
- Простите... - промолвила она.
Но он, устыдясь, пришел уже в себя.
- промолвила она.
Но он, устыдясь, пришел уже в себя.
- Нет, это вы простите. Литка говорила мне сегодня, что умрет, и это так взбудоражило меня, что я сам не свой. Вы должны меня понять и
извинить.
С этими словами он, крепко пожав ей руку, вышел.
ГЛАВА XVI
На другой день Марыня предложила пожить у пани Эмилии, пока Литка не поправится. Литка присоединилась к ее просьбе, и пани Эмилия,
поколебавшись, согласилась. Она падала с ног от усталости: состояние девочки требовало постоянного и неусыпного внимания, ведь приступ мог
повториться в любой момент. Положиться же на прислугу, даже самую преданную, было страшно: вдруг задремлет как раз, когда понадобится срочная
помощь. Присутствие Марыни обещало измученной матери надежную поддержку и облегчение.
Плавицкий не возражал, так как все равно предпочитал обедать в ресторане. К тому же Марыня ежедневно забегала домой справиться о его
здоровье, проверить счета, а потом возвращалась, оставаясь полночи при девочке.
Таким образом, Поланецкий, который проводил у пани Эмилии все свободное время, принимая, вернее, вежливо выпроваживая посетителей,
приходивших справиться о здоровье больной, ежедневно виделся с Марыней.
И восхищался ею. Терпеливей и заботливей ухаживать за девочкой не смогла бы и сама пани Эмилия. От недосыпания и постоянной тревоги под
глазами у Марыни появились темные круги, но сил и энергии, казалось, прибавлялось с каждой минутой. Притом она была сама нежность и доброта,
оказывала Литке необходимые услуги так незаметно и деликатно, что девочке было с ней хорошо, несмотря на затаенную обиду, и, когда Марыня
отлучалась на несколько часов к отцу, она с нетерпением поджидала ее возвращения.
Кстати, и состояние ее немного улучшилось. Доктор разрешил ей вставать, ходить по комнате, сидеть в кресле, которое в солнечные дни
подвигалось к балконной двери, чтобы девочке видны были прохожие и проезжающие мимо экипажи.
Тут же часто сидели Поланецкий, пани Эмилия и Марыня, и происходящее на улице служило предметом разговора. Порой Литка бывала задумчивой и
утомленной, порой же природа брала свое, и тогда ее занимало все: и бледное октябрьское солнце, золотившее крыши, стены и зеркальные витрины
магазинов, и наряды прохожих, и крики разносчиков. Казалось, могучая стихия жизни, бурлящий ее водоворот увлекают девочку и вливают в нее новые
силы. Иногда странные наблюдения приходили ей в голову; так, однажды при виде проезжавшей телеги с лимонными деревьями в кадках, которые
беспорядочно раскачивались при каждом сотрясении, несмотря на скреплявшую их цепь, она вдруг сказала:
- У них сердца нет. - И спросила, поглядев на Поланецкого: - Пан Стах, а деревья долго живут?
- Очень долго, некоторые тысячу лет.
- О, тогда я хотела бы деревом быть. Мамочка, а какое дерево тебе больше всех нравится?
- Береза.
- Тогда я хочу быть маленькой березкой. А мамочка была бы большой, и мы росли бы рядом. А вы, пан Стах, хотели бы березой быть?
- Да, если бы поблизости маленькая березка росла.
Литка посмотрела на него, грустно качая головой.
- О нет! - сказала она. - Я теперь все знаю. Знаю, с кем вы, пан Стах, хотели бы рядом расти.
Марыня, смутясь, опустила глаза на рукоделие, а Поланецкий стал поглаживать белокурую головку, приговаривая:
- Ах ты, мой котеночек, мой славный, мой любимый! Ах, ты мой.