..
Литка молчала, две слезинки повисли на ее длинных ресницах и медленно скатились по щекам.
Но тут же она подняла свое милое, просиявшее улыбкой личико.
- Я очень мамочку люблю, - сказала она, - и пана Стаха тоже... и Марыню...
ГЛАВА XVII
Ежедневно приходил узнать о Литкином здоровье Васковский и, хотя его большею частью не принимали, приносил ей цветы. Как-то, встретившись с
ним за обедом, Поланецкий поблагодарил его от имени пани Эмилии:
- Но это же всего-навсего астры! - возразил он и спросил: - А как она себя чувствует сегодня?
- Сегодня как раз неплохо, но вообще неважно. Хуже, чем в Райхенгалле. Со страхом ждешь, что сулит наступающий день, и как подумаешь, что
ее может не стать...
Он замолчал в волнении и, чтобы справиться с ним, сказал со злостью:
- Нечего уповать на какое-то там милосердие! Есть только голая логика: у кого больное сердце, тот должен умереть! Черт бы подрал всю эту
жизнь!
Подошел Букацкий, тоже привязанный к Литке, и, узнав, о чем речь, в свои черед напал на старика, не желая мириться с мыслью о ее смерти.
- Как можно столько лет добровольно себя обманывать, проповедуя нечто для слепого рока совершенно безразличное.
- Дорогие мои, нельзя собственной бренной меркой мерить милосердие и премудрость всевышнего, - спокойно возразил старик. - В пещере нас
окружает тьма, но это еще не дает права утверждать, что там, снаружи, нет ясного неба и солнца, света и тепла...
- Вот так утешение! - перебил Поланецкий. - От такой философии и мухе радости мало, что же говорить о матери, у которой умирает
единственная горячо любимая дочь.
Но голубые глаза старика уже устремились куда-то за грань земного.
- А мне кажется, эта девочка, - сказал он, помедлив, будто вглядываясь во что-то, но не вполне различая, - не затем в стольких сердцах
пробудила любовь, чтобы явиться и сгинуть бесследно. Что-то тут есть... Что-то ей свыше было предназначено, и она не умрет, не исполнив своего
предназначения.
- Мистика! - сказал Букацкий.
- Это бы хорошо! - перебил Поланецкий. - Мистика не мистика, а как бы хорошо! В несчастье даже тень надежды помогает. У меня тоже не
умещается в голове, что она умрет.
- Как знать, может, она еще нас всех переживет, - прибавил Васковский.
Поланецкий достиг той стадии скептицизма, когда человек, во всем изверясь, полагает возможным самое невероятное оттого, что этого жаждет
его душа. И, приободрясь, он вздохнул облегченно.
- Может, смилуется небо над ней и пани Эмилией, - сказал он. - Я готов сто обеден заказать, лишь бы это помогло.
- Закажи хоть одну, но с искренней верой.
- И закажу, непременно закажу! А что до искренности, я и собственной шкуры искренней бы не спасал.
Васковский улыбнулся.
- Ты на верном пути, - сказал он, - ибо умеешь любить.
У всех отлегло от сердца. Букацкий, хотя в душе и не был согласен с Васковским, возражать не стал, - когда перед лицом неподдельного горя
люди ищут утешения в религии, скептицизм, как глубоко ни укоренился, смущенно отступает и кажется себе ничтожным и жалким.
В эту минуту вошел Бигель и, видя повеселевшие лица, спросил:
- Малютке лучше?
- Нет, нет! - возразил Поланецкий.
В эту минуту вошел Бигель и, видя повеселевшие лица, спросил:
- Малютке лучше?
- Нет, нет! - возразил Поланецкий. - Это слова нашего добрейшего Васковского целительно подействовали на нас.
- Ну и слава богу! Жена пошла в костел заказать обедню, а оттуда к пани Эмилии. А я отпущен на все четыре стороны и могу пообедать с вами.
И если Литке лучше, сообщу и другую радостную новость.
- Какую?
- Только что я встретил Машко, кстати, он тоже сейчас здесь будет, поздравьте его, он женится.
- На ком? - спросил Поланецкий.
- На соседке на моей.
- На Краславской?
- Да.
- Понятно, - сказал Букацкий, - важностью своей, родословной и богатством повергнув их во прах, из оного слепил себе жену и тещу.
- Объясните мне одно, - сказал Васковский. - Ведь Машко молится богу...
- Постольку, поскольку он консерватор, - перебил Букацкий, - из приличия...
- ...как и эти дамы, - продолжал Васковский.
- Потому что так принято...
- Почему они не задумываются о жизни вечной?
- Машко, ты почему не задумываешься о жизни вечной? - обратился Букацкий ко входившему адвокату.
- Что ты сказал? - спросил Машко, подойдя к ним.
- Я говорю: tu, felix, Машко, nube! <ты, счастливец... женись! (лат.)>
Посыпались поздравления, он принимал их с подобающим достоинством, потом сказал:
- Дорогие друзья, поскольку все вы знаете мою невесту, не сомневаюсь в вашей искренности...
- И напрасно! - вставил Букацкий.
- ...а потому благодарю от всей души.
- Вот и пригодился тебе Кшемень, - прибавил Поланецкий.
И в самом деле, не окажись Машко владельцем имения, сватовство его могло быть и не принято. Но именно поэтому замечание Поланецкого его
задело, и он сказал, досадливо поморщившись:
- Ты мне эту покупку облегчил, но я даже не знаю, благодарить или клясть тебя за это.
- Почему?
- Да этот твой дядюшка - не встречал субъекта несносней и надоедливей, а уж кузина твоя... Очень милая барышня, но только и знает, что с
утра до вечера на все лады склоняет этот Кшемень, каждый раз проливая слезу. Тоска зеленая; ты редко у них бываешь, но уж поверь мне.
- Слушай, Машко, - глядя на него в упор, сказал Поланецкий, - я дядюшку своего честил на все корки, но из этого еще не следует, что позволю
честить его в своем присутствии, особенно тому, кто на нем нажился. Что же до панны Марии, она жалеет о Кшемене, знаю, но это говорит лишь о
том, что она не бездушная кукла, не манекен, а женщина, у которой сердце есть. Понял?
Воцарилось молчание. Машко отлично понял, в кого метил Поланецкий со своей куклой и манекеном, и пятна у него на лице побагровели, а губы
вздрогнули. Но он сдержался. Машко был не робкого десятка, но бывают люди, с которыми и смельчаки предпочитают не связываться. Для него таким
человеком был Поланецкий.
- Чего ты кипятишься, - сказал он, пожимая плечами. - Если тебе это неприятно...
- Я не кипячусь, - перебил Поланецкий, по-прежнему глядя на него в упор, - но советую запомнить мои слова.